Я видел их в последний раз. Жена не была посвящена в мои служебные тайны, и я не мог сообщить ей истинного содержания кодированной телеграммы: мне надлежало незамедлительно явиться по указанному на бланке обратному адресу. К полуночи я добрался на поезде до альпийской деревушки, где находилась дача советского посла в Австрии, и тотчас, без всяких объяснений, меня запаковали в дипломатический вализ и отправили по почте на площадь Дзержинского. Через два дня я уже был в следственном изоляторе. Мне выдали бумагу и ручку и "попросили" восстановить по памяти все, что я успел написать в своих мемуарах.
Да, страсть к бумагомаранию сгубила меня! Вскоре я понял, что произошло:
после того, как я не выполнил приказ о казни Мюллера, Центр перестал доверять мне и опекал меня на каждом шагу. Даже в Нюренбергской тюрьме НКВД подсаживало ко мне в камеру своих опытных агентов под видом подследственных эсесовцев. Когда я освободился, Центр позаботился о том, чтобы я ни на минуту не оставался без присмотра, проявив при этом определенное коварство. И вот, такой матерый разведчик как я ровным счетом ничего не заподозрил, когда на мое объявление о найме служанки откликнулась некая молоденькая гречанка, смазливая в меру кокетливая хохотушка. С виду она была глупа как пробка, и все ее мысли, казалось, выражались у нее на лице: карие глаза с мечтательной поволокой под сенью длинных густых ресниц, неизменно полураскрытые и влажные, будто намасленые, губы и капризно вздернутый вверх угловатый подбородок, из-за чего ее шея казалась неприлично обнаженной, и постоянно хотелось укусить ее, чтобы она спряталась в кружевной воротничок ситцевого платьица.
С первого же дня эта озабоченная стервочка настрырно пыталась соблазнить меня: пользуясь тем, что я поднимался раньше всех, чтобы сделать на веранде зарядку, она выходила во двор, наливала из бочки в тазик дождевую воду, сбрасывала ночную рубашку и, аккуратно повесив ее на бельевую веревку, медленно и вдумчиво натирала свое молодое упругое тело мыльной губкой. Когда я вызвал ее к себе в кабинет и отчитал за безудержный эксгибиционизм, она покрылась пунцовыми пятнами, разревелась и рухнула на ковер, умудрившись при этом упасть так, что подол ее легкого платья задрался чуть ли не до лопаток. Я привел ее в чувство, плеснув ей на спину холодной воды из графина. После моей взбучки утренние купания прекратились, но она стала при первой же возможности отлавливать меня наедине где-нибудь в коридоре, на кухне или в чулане
- чтобы "попросить у меня прощения". При этом она неизменно так тяжело вздыхала, так что пуговицы сами выскакивали на груди из петель. Наконец, я не выдержал и надавал ей оплеух - и что бы вы думали? В ответ она упала на колени и расцеловала мне руки. Стыдно сказать, но я поверил этой плутовке, что она влюблена в меня, и не находил в себе сил прогнать ее. Я по-прежнему был верен жене, но служанка почти добилась своего:
если у нас и не было любовной близости, то все же сложился определенный интимный ритуал. Он заключался в том, что по вечерам она меня загоняла в какой-нибудь темный угол и распаляла своими "извинениями" до бешенства, продолжая словесно терзать меня до тех пор, пока я не начинал хлестать ее ладонью по пухлым щекам, доводя если не до оргазма, то до полного девичьего восторга.
Все это я так подробно описал для того, чтобы показать, до какой степени работа чекиста может стать грязной. Только во Владимирской тюрьме я узнал, что моя бестолковая похотливая "гречанка" - чистокровная татарка, с отличием закончившая Казанскую Краснознаменную высшую школу НКВД имени Менжинского. Мало того, что она радировала в Центр, будто я ее изнасиловал, она присовокупила к этому "сочинение пасквильных воспоминаний, позорящих советский строй и принищающих роль товарища Сталина в победе над фашизмом". Неудивительно, почему "тетя Брунгильда" так стремительно разродилась, даже не через девять месяцев, а через неполных четыре недели после появления в моей жизни злосчастной комсомолки-нимфоманки.
И все же я не унывал: "Да, я сижу в тюрьме, но не в фашистской, не в американской, а в своей, родной, советской!" Мой следователь - не садист-палач, а настоящий новый интеллигент, начитанный Марксом, Энгельсом и даже Гегелем как их предшественником-источником, он все поймет и восстановит справедливость, освободит меня из-под стражи и поможет мне нелегально вывезти жену с детьми из Италии в СССР. С виду это был приятный вдумчивый старичок, седой, как лунь. Он внимательно выслушал мои показания и обещал "наказать виновных" в моем позоре. Я тотчас воспрял духом. О, как наивен я был!
Две недели меня не водили на допрос, а затем вызвали для очной ставки.
Этот старый развратник так возбудился моим описанием домогательств "служанки", что тотчас отозвал лейтенанта Фаину Хабибулину из Палланца в Москву "для дачи свидетельских показаний". В сущности, очная ставка была чистой формальностью, ничего не значащим эпизодом в играх, затеянных следователем с молодой любвеобильной красоткой, охотно ответившей ему полной взаимностью. Они даже не скрывали от меня тех теплых влажных взглядов, которыми ежесекундно обменивались на протяжении всей "ставки".
Не оставалось сомнения: влюбленная парочка только и дожидалась, когда за мной закроется дверь, чтобы тут же броситься друг другу в объятия. При всем при этом Фаина вела себя вызывающе-нагло. Она бросала на меня высокомерные взгляды победительницы, явно наслаждаясь своим реваншем. В своей скабрезной наглости она дошла до того, что когда старый козел следователь опустил глаза в материалы дела, одним быстрым движением расстегнула пуговицу на гимнастерке, расправила плечи, откинулась сведенными лопатками на спинку стула и показала мне белеющую в сумраке образовавшейся бреши нескромную выпуклость ничем не стесненной груди, отмеченную, как орденом, лиловым засосом величиной со зрелую сливу. В тот самый миг я отчетливо осознал, что нескоро выйду на свободу.
Следствие не шатко не валко тянулось полгода. Долгими темными вечерами в одиночной камере я развлекал свой мозг гаданием, что мне можно по большому счету инкриминировать. Изнасилование в зачет не шло, потому что подпадало под статью о неуставных взаимоотношениях, по которой никого не судили, дабы не марать чистого облика Чекиста. "Чернуха" тоже, говоря тюремным языком, "не канала": версия о ней не подтверждалась моими мемуарами, которые я старательно крапал под надзором. Теоретически с учетом моей биографии меня можно было обвинить в чем угодно, начиная с покушения на Ленина и заканчивая идейным вдохновлением ЦРУ, но даже в темные времена культа личности следователю нужно было подшивать в дело какие-никакие документы. В поиске компромата на меня неугомонный старикашка следователь проявил немалую прыть: он выискал две ветхие бумажки, каждая из которых сама по себе была совершенно невинной, но в совокупности они составляли криминальный тандем. Первая из них была выдана песчанобродским советом крестьянских депутатов на имя "таварiщ Алъксандр Макаренко", а вторая - берлинской мэрией на имя "Нerr Walter Schellenberg". Обе они свидетельствовали о моем вступлении в брак...
