Но вернусь к фюреру: в последние дни жизни он был так разочарован в немецкой дисциплине и воле к победе, что сказал при мне буквально следующее: "Немцы - дерьмовый народ. Проиграв войну, они докажут свою биологическую неполноценность. Германская раса недостойна меня. Если бы я располагал такой нацией, как Сталин, исход войны был бы другим".
Однако история - гордая женщина, она всегда отдается кому-то одному, а остальные только наблюдают, как ее имеет "победитель". Двух победителей быть не может. Гитлер то ли застрелился, то ли отравился (да и кому интересно, как умер тиран-неудачник?), а Сталин повесил себе на грудь "Орден Победы" и отдал высшее руководство Германии под трибунал.
Оказался под судом и я. Разумеется, Вышинский не собирался судить меня всерьез, это был только спектакль для американцев, потому что по плану Центра я должен был организовать для "янки" внешнюю разведку. Но об этом
- в следующей главе.
Нюренберг-Владимир-Байконур: я сказал "поехали..." (глава десятая, в
которой меня судят за преступления против человечества и за
двоежонство, я становлюсь трижды отцом и первым космонавтом) В прошлой главе я рассказал о том, как завербовал Мюллера. Представьте теперь мое отчаяние, когда по окончании войны этого прожженого фашиста приняли, хотя и тайно, но со всеми почестями в Москве, а меня, доблестного советского разведчика, отдали под трибунал в Нюренберге.
Разумеется, дальновидное начальство готовило меня для дальнейшей работы на Западе, поэтому было принято решение продолжать игру в Шелленберга, но все же... Десять лет я работал в тяжелейших условиях, и только передо мной забрезжила надежда возвращения на Родину - тяжелая тюремная дверь закрыла все пути! Я был в полной депрессии.
Три года меня держали в заключении без суда, лишь время от времени вызывая в зал заседаний в качестве свидетеля по делам Геринга, Риббентропа и других преступных бонз фашистского режима. Нельзя сказать, чтобы я скучал взаперти: американцы предложили мне, как крупному специалисту по заграничной разведке, помочь им в организации своего шпионского ведомства, прямым текстом обещав "замолвить обо мне словечко" перед Фемидой. Мои каторжные умственные труды не пропали даром - и в Вашингтоне, и в Москве "хозяева" были очень довольны результатами. Все получили то, что хотели: американское правительство - новую игрушку под названием ЦРУ, НКВД - полную и подробную структуру свежеиспеченной "конкурирующей фирмы", а ваш покорный слуга - мягкий приговор.
Через четыре месяца после того, как 18 сентября 1947 года Актом о национальной безопасности было учреждено Центральное разведывательное управление, я предстал перед американским военным трибуналом по "Делу о Вильгельмштрассе: Соединенные Штаты Америки против Эрнста фон Вайцзеккера и других". Всего было 20 обвиняемых: государственные секретари, второстепенные министры и начальники департаментов. Дело слушалось больше года. Меня обвинили в двух преступлениях: я был членом СС и СД и возглавлял управление, причастное к казни русских военнопленных, набранных для проведения операции "Цеппелин". Суд принял во внимание как смягчающее вину обстоятельство то, что я пытался спасти узников концлагерей от смерти. В итоге мне дали самое легкое наказание по этому делу: шесть лет тюрьмы, с зачетом трех лет, проведенных в заключении под следствием.
Казнь нацистских преступников через повешение: в крыше специльного барака под казненным открывался люк В июне 1951 года я вышел на свободу и по заданию из центра отправился в бессрочный отпуск. Приказ был лаконичен: "Отдыхать". Это меня как опытного чекиста слегка настораживало, ведь я и так шесть лет "отдыхал" на нарах, если не считать непыльной работенки по организации ЦРУ. Не оговаривались в приказе и столь важные вопросы, как отдыхать, где и на какие средства. Благо, американцы оказались честными ребятами и выдали мне тайный гонорар за работу на "дядюшку Сэма". Сумма была не ахти какая, но ее вполне хватило на то, чтобы поселиться с женой и детьми на скромной вилле в Швейцарии и, не заботясь о добывании куска хлеба, расслабленно предаться мемуарам. Однако вскоре "швейки" попросили меня покинуть страну. Формальных претензий у жандармов не было, но мне намекнули, что не потерпят у себя нацистского преступника, хотя бы и отбывшего срок. Пришлось перебраться в маленький итальянский городок Палланца на берегу озера Маджоре. Там я продолжил свое писательство.
Гром грянул как всегда неожиданно, средь ясной погоды. На всю оставшуюся жизнь я запомнил в подробностях тот роковой день. Было начало мая, легкий утренний ветерок доносил с гор едва уловимые ароматы цветущей лаванды. Над гладкой поверхностью озера, лазуревой эмалью застывшей в лучах выглянувшего из-за скалы солнца, резвились белокрылые шумливые чайки. Под окном слышался плеск воды и скрип мокрых простыней: служанка стирала в жестяном корыте белье. Время от времени на открытую веранду залетали радужные мыльные пузыри. Моя жена стучала по клавишам пишущей машинки, а я диктовал, неспешно прохаживаясь взад-вперед по певуче прогибающимся половицам: "Переодевшися и освежившись, я окольными путями направился в немецкое посольство и попросил аудиенции у немецкого посла фон Шторера..." Да, я четко запомнил эту дурацкую фразу, на которой оборвалась моя жизнь "среди загнивающего капитализма" и началось возвращение в "светлое будущее человечества"! Именно на этой фразе за воротами протренькал глухой велосипедный звонок местного почтальона.
Дети открыли калитку и приняли от него телеграмму. Жена посмотрела на меня с тревогой: самой хорошей для нас новостью было отсутствие новостей, как выражаются англичане.
- Что-то серьезное? - спросила она, отрываясь от машинки.
- Нет, все в порядке. Тетя Брунгильда родила мальчика, - ответил я как можно более беззаботно.
- Кто-кто? - удивилась она.
- Ну, я тебе когда-то говорил про нее. Моя тирольская тетушка. Кстати, очень здорово солит огурцы.
- Огурцы?!
- Да, что в этом удивительного? Пойду куплю сигарет...
Подхватив пиджак, я спешно вышел, стараясь не смотреть на жену и детей.
