Отчего пробудился через какое-то время - не ведал.
Тишина. Теплилась зеленая лампада. Оконце чуть серебрилось, он догадался, что на воле светила луна. На другой лавке еле слышно посапывал послушник. А Нила в келье не было. Подождал-подождал - нет его. "Неужели спит в сенях? А мы - тут. Нехорошо!" Поднялся, осторожно выглянул - в сенях тоже нет. "Где же он?" Вернулся, ноги в валенки, накинул шубу, тихонько отворил наружную дверь и видит: стоит шагах в двадцати пяти на краю холма спиной к келье, подняв голову. Небо звездное. Луна хоть и ущербная, но светит хорошо, все видно, снег искрится. Безветренно. Слышит вдруг, что он что-то говорит, но что - не разобрать. Негромко говорит, будто рассказывает что-то. Потом перекрестился раз, два и затих, опустил голову и стоит недвижимо. А мороз крепкий. А он только в рясе, и сколько уже стоит, неизвестно. Потом головой закачал-закачал и, слышит, точно завсхлипывал, заплакал, сначала тихонечко, а дальше все сильней, надсадней, пронзительней и тоже что-то шептал, а дальше стал и громко вскрикивать: "Пожалей! Пожалей ты их, Всеблагий и Всемилостивый! Умоляю! Ночи напролет буду молить хоть до скончания века! Не прогневайся! Надо им помочь! Пойми! Если не ты, то кто же? Не гневайся! Чистые ведь! Надо! Надо! Надо!!!" Продолжая плакать и глядя опять на звезды на востоке, взывал, однако, все тише, но все с той же неистовостью, мольбой и надеждой, каких Вассиан дотоле не слышал ни у кого за всю свою жизнь. Даже мороз пополз по коже, такая в самом его голосе была надсадная пронзительность и еще что-то вовсе непонятное, непостижимое, всесильное, чего и прежде тоже никогда не встречал и отчего на глазах у него тоже навернулись вдруг слезы и сердце зашлось в жалости к тому, за кого так невероятно молил Нил.
А потом сделалось стыдно, что ненароком увидел все это, он попятился, чтобы тихонько закрыть дверь, и оторопел, остолбенел: слева от кельи тянулась длинная высокая поленница дров, накрытая берестой и гребнем снега, а в конце ее на открытом месте рядком неподвижно сидели три волка и тоже глядели на Нила и тоже, почудилось, слушали его. До них было шагов тридцать-тридцать пять. Не знал, что и подумать. Хотел кликнуть старца, но решил, что ринутся и он не успеет скрыться. Крикнуть, пугануть их самих. Но они сидели спокойно, навострив только уши, и вдруг он понял, что и вправду тоже слушают его, и, может быть, не впервой, как он. Мелькнула мысль, что рехнулся, что это блазнится: он крепко зажмурился, затряс головой, открыл глаза - волки сидели как сидели. Нил уже не плакал, стоял молча, крестился, вглядываясь в мерцавшие, лучистые на морозе звезды, и он догадался, что это его знакомые волки и что сегодня он их тоже видел, но сейчас ему не до них, и они это тоже знают и понимают. В лунном свете хорошо разглядел, что два волка были здоровые, матерые, с сединой вокруг пастей, один с наполовину оторванным ухом, а у меньшего глаза под луной мгновениями вспыхивали зелеными огоньками.
Пораженный, не знай сколько не двигался, боясь спугнуть его и волков. Замерз страшно. После молчания-то Нил еще опустился на колени, бил поклоны и что-то шептал чуть слышно. Долго не поднимался, а поднявшись, оглянулся, увидел его, всплеснул руками:
- Батюшки! Закоченел! Дите, что ли, малое, стоишь так-то!
Волки мгновенно поднялись и скрылись за поленницей.
А он втолкнул его в келью и держал обеими руками, пока не уложил обратно на лавку и не укрыл шубой, заботливо подоткнув все края, чтобы быстрее согрелся.
- Отогрей его, Господи! Не дай снова занемочь, хватит ему! Не сдюжит! А ты молчи, молчи, несмышленый, ни слова больше - сразу спи! Спи, хороший мой! Спи!
А как можно было уснуть, когда только что видел такое! Согреваясь, он, конечно, думал только об этом. И сначала прислушивался, а потом выглянул осторожненько из-под шубы, чтобы разглядеть, что он сейчас делает. Оконце хоть и крошечное и с бычьим пузырем, но все же серело, и он смутно различил, что Нил лежит на нагольном полушубке на полу близ стола. Лица не различил. Слышит, дышит ровно, как Ефим на своей скамье, который, видно, ничего не слышал из происходившего. А мысли-то в голове все об этой невиданной, пронзительно надсадной молитве, переходившей временами в какой-то негромкий, но почти что вопль - вопль-мольбу, в крик души, как говорят. Именно, именно крик души! Это был именно крик души, понял он вдруг. И вспомнил, что даже и чуть слышно он тоже ведь будто кричал, молил, взывал к Господу-то.
"Почему? Зачем такая молитва?! И почему эти волки? Они же явно слушают его и тоже явно чему-то поражаются, как я. Почему они не трогают его? Так же просто не может быть! Может быть, мне это действительно блазнилось, приснилось? Может, опять больной бред?"
Он больно ущипнул себя, чтобы убедиться, что правда не спит и все это, значит, было, видел.
- Не можешь уснуть, беспокойная душа? - шепчет вдруг старец. - Никак не поймешь, что видел?
Он приподнялся на локте:
- Да.
- Чего волки ходят, объяснить не могу - сам не пойму. Годов уже пять-семь, как объявились. Только когда на воле молюсь, приходят. Слушают. Почему слушают - не знаю. Пробовал подозвать, разговаривал - не подходят. Сам приближался - отступают, уходят...
Примолк. Не виден, но по дыханию чувствуется - вроде чему-то улыбается.
Стрельнуло бревно. Значит, намораживало. Бревна в келье толстые, еще с сухим смоляным запашком. И ладаном чуть пахнет. И свежей кожицей свежих харатей, которые они принесли. Чистые какие-то все запахи, приятные, без житейских затхлостей.
- Ко мне и сохатый один ходит. Тоже слушает. Большой, старый, с седой бородой. Когда он тут - волки не появляются. Хлебом с солью его потчую. Любит. Подходит.
- Почему ж они ходят? Почему слушают?
Слышно, опять улыбается.
- То одному лишь Господу Богу ведомо. А спросить неловко, милый мой князюшка.
"Не-ет, - думает и чувствует, - ты тоже, видно, знаешь и понимаешь, да только открыть не желаешь".
- За кого ты просил в молитве-то?
- Мужики из Свирской деревни приходили: на скотину у них падеж напал. Просили пособить.
- Полагаешь, поможет?
- А как же.
- Твоя молитва?
- Зачем? Господь! Он услышал, узнал и поможет.
