Но в пятьсот двенадцатом году великий князь литовский и король польский Александр умер, и овдовевшая Елена Ивановна решила переселиться из стольного Вильно в свое Бреславское имение. Однако виленский воевода Николай Радзивилл заподозрил, что она собралась бежать из Литвы в Москву и послала вперед себя литовскую казну, и заточил ее в крепость. Обеспокоенный судьбой сестры, Василий написал новому великому литовскому князю и королю польскому Сигизмунду письмо с требованием немедленно освободить Елену, но тот ничего не сделал, а она февраля в двадцать шестой день тысяча пятьсот тринадцатого года там, в заточении, внезапно скончалась. Взбешенный Василий послал Сигизмунду разметные грамоты - объявил войну. Хотя еще до этих грамот, когда Елена была жива, уже двинул русские рати к Смоленску и они уже подходили к нему. Случившееся с Еленой оказалось лишь хорошим предлогом, так как думы об освобождении Смоленска одолевали всю жизнь и его отца, и его, да всех русских, и сейчас, когда он наконец решился, все, конечно, горячо его поддерживали, радовались и помогали каждый чем только мог. Люди всех сословий считали это дело своим и святым.

Возглавляли войска князь Иван Михайлович Репня-Оболенский и конюший боярин Иван Андреевич Челяднин - воеводы знатнейшие. А отдельное новгородское войско - князь Василий Васильевич Шуйский, при котором была и тысяча пищальников.

В январе тринадцатого стоявший по-над Днепром на высоченных горах за могучими, пожалуй, даже самыми могучими тогда крепостными стенами Смоленск был обложен со всех сторон: стенобитные орудия, осадные башни и пушки несколько дней чем только не долбили, не осыпали, не подрывали и не поджигали эти стены - они устояли, и пошедшие в середине месяца на приступ войска, потеряв множество убитых, в крепость не ворвались. Приступ не удался.

Пришлось отходить, пережидать зиму, распутицу и посуху начинать новый поход.

Передовой отряд возглавлял по-прежнему Репня-Оболенский.

И был сформирован особый отряд, которым командовал сам Василий, взявший с собой и братьев Юрия, Дмитрия и Андрея. Но пошли они не прямо к Смоленску, а к Боровску, где и стояли; обманный маневр предприняли - береглись от Мухаммед-Эмина, чтоб не ударил в тыл. Летучие разбойные шайки крымских татар постоянно налетали на Белёв, Одоев, Алексин, Коломну. Только грабежами да работорговлей и жили.

Августовским теплым тихим утром Репня-Оболенский внезапно бросил свои рати на новый приступ. Весь расчет был на внезапность, но смолен- ский наместник Юрий Глебович, возглавивший оборону, не только отразил удар, но и вывел своих воинов из ворот и громил нападающих нещадно и погнал их от стен с великим позором.

К Смоленску стали стягивать подмогу. Пришел с большой ратью Михаил Львович Глинский, считавшийся искусным военачальником, ибо служил прежде не только Литве, но и саксонским курфюрстам, Дании, Швеции. На Руси это было его первое боевое дело.

Одиннадцатого сентября и великий князь придвинулся к Смоленску.

А двадцать шестого снова пришла рать Василия Васильевича Шуйскогодесять тысяч человек.

Всего, считали, до восьмидесяти тысяч собралось. И около ста пушек да две тысячи пищалей, да стенобитные и осадные орудия, подрывники и минеры, тяжелые латники и легкие конники татары царя Ак-Даулета, союзника Глинского. Да посоха - пехота. Никогда еще не видывали на Руси такой великой военной силищи.

Соломония дотошно расспрашивала тогда всех, кого могла, обо всем, что там происходило, а позже заставила и его еще подробно рассказать ей все-все, так что в конце концов ей казалось даже, будто она сама там была и все-все видела.

Точно тысячи громов грохотали разом каждый день с рассвета до заката и каждый день вскоре после рассвета превращался в ночь, все заволакивал черный дым и гарь и языки огня над осажденным городом, достигавшие, казалось, даже вдруг мелькавших закопченных облаков или туч, которые тут же, словно огненные кометы, то и дело со свистом, страшным воем и треском пролетали раскаленные докрасна ядра, камни, целые полыхающие бревна, доски и куски бог еще знает чего. Дышать было нечем, едкая, вонючая гарь драла глотки, слезила глаза. Люди уже оглохли, очумели от немыслимого грохота и не слышали друг друга, но все равно непрерывно что-то орали друг другу, и каким-то непостижимым образом вдруг все разом слышали призывы трубы и опять и опять бросались вперед на холмы к горячим покореженным стенам на очередной приступ.

Четыре недели обстреливали, атаковали, таранили, подрывали, жгли, окуривали серой - но город не взяли и он не сдавался.

Василий скис, два дня свирепо молчал, похудевший и почерневший, потом приказал прекратить осаду и сразу уехал.

Двадцать первого ноября был уже в Москве. И тогда Соломония единственный раз видела в его глазах слезы - слезы мучительной досады и бессилия. И Вассиан их видел. Только они двое.

- Почему не вышло-то? Может, коварство? - спрашивал обоих. - В чем? Чье?

- Думаю... Думаю, почему у Репни одни неудачи? Только неудачи... Про Глинского думаю. Полководец! Прославленный! И что?..

- Просто крепость оказалась крепче наших сил и сил нужно еще больше.

- Третья осада?!

- А как иначе!

- Да, иначе... - опустив голову, крепко тер лоб и закрытые глаза, тяжело дышал. - И все ж и Репня не нравится, и Глинский.

- Чем?

- Думаю. Думаю.

Через два дня, совсем не отдохнув, такой же подавленный, на всех рыкающий, уехал по монастырям молиться. И не взял с собой Соломонию, первый раз не взял. Правда, дней через десять вызвал ее в Ростов Великий, через две недели они вернулись, и он был прежним: торжественно-многозначительно расправлял плечи и спину, щурил левый глаз.

В конце февраля, отслужив благословенный молебен, начали подготовку к новому походу, и, когда дело уже раскрутилось, он и стал снова мрачнеть, дергаться, панически повторяя:

- Не одолеем! Чую, не одолеем! Нельзя в третий раз, коль дважды уже... Знаете же, что нельзя!..

Но твердил это только Соломонии, Вассиану, реже Шигоне и только наедине, как бы стараясь передать и им хоть часть своих терзаний и неверия. И они каждый по-своему, как могли успокаивали, убеждали его, что не сможет Смоленск выдержать еще одного невиданного по мощи натиска, непременно будет победа и слава ему великая в веках и веках. А она раз в сердцах даже пристыдила его и предупредила, что, не приведи Господи, если еще кто в Москве, в государстве узнает, что он, великий князь государь всея Руси, так паникует, так сомневается и боится этого похода, - опозорен будет ведь тоже на века.