Мы вошли в комнату, обставленную простой мебелью: деревянный некрашеный стол, заваленный корректурными оттисками, рисунками и рукописями - всем тем, что составляет суть любой редакции, несколько стульев и табуретов, некрашеные полки с книгами. Таков был кабинет редактора "Свободы".
По первым вопросам Каравелова я понял, что он принимает меня за одного из тех русских путешественников, которые за время своего бродяжничества по Балканам считают необходимым зайти в редакцию прогрессивной газеты и выразить свои славянофильские чувства.
- Нет, я к вам не на какой-нибудь час, - поспешил я сказать Каравелову. - У меня с собой письма, я хочу принять участие в борьбе болгарского народа.
И я вручил хозяину кабинета свои рекомендации. Пока Каравелов читал, я внимательно его рассматривал.
Красивым... Нет, уж очень красивым я его не назвал бы. Умным... Не знаю, я скорее заметил бы, что лицо Каравелова чрезвычайно вдохновенное: пытливые глаза и ощущение постоянного биения мысли. Впрочем, говоря о лице, нельзя не отметить окладистую черную вьющуюся бороду, скрывающую, мне так показалось, мягкий округлый подбородок, какие бывают у людей, не отличающихся железной волей.
- Иван Сергеевич пишет, что вам можно доверять, - прервал мои наблюдения Каравелов. - Я очень уважаю Ивана Сергеевича - яблоко недалеко падает от яблони, Сергей Тимофеевич - великий писатель, и сын пошел в него он и поэт, и публицист, и общественный деятель. За годы, проведенные в Москве, мы близко сошлись. Он очень расположен к болгарам...
Я молчал, Каравелов знал Аксакова, а я не знал, мое знакомство с ним ограничивалось одним посещением.
- Что же вы собираетесь делать? - поинтересовался Каравелов. - Иван Сергеевич пишет, что вы горите желанием отдать себя делу освобождения славян. Но в чем это практически может выразиться?
А я и сам не знал в чем.
- Так вот, - раздумчиво сказал он, не дождавшись от меня ответа. - Не будем торопиться. Поживите в Бухаресте, осмотритесь, почаще бывайте у меня, познакомьтесь с нашими болгарами, а там посмотрим.
Он сразу мне понравился, была в нем привлекательная мягкость - вежливый и не по-европейски доверчивый человек. Эта черта характера роднила его с русскими.
- Вы еще не обедали? - перешел он на язык житейской прозы и, не давая времени на возражение, весело крикнул: - Наташа, друг мой, зайди сюда к нам!
Нетрудно было догадаться, что миловидная, внимательно вглядывающаяся в меня женщина - жена Каравелова.
- Знакомься, Наташа, - продолжал Каравелов. - Это Павел Петрович Балашов, из Москвы, с письмом от Ивана Сергеевича.
Аксакова он назвал по имени-отчеству, так обычно говорят только о добрых знакомых, чьи имена часто упоминаются в разговорах между собой.
- Я очень рада, - сказала Наташа, тоже не подавая мне руки, но тут же объяснив причину: - Извините, видите, какие они у меня грязные?
И правда, ее руки были перепачканы черной краской. Я перевел взгляд на руки Каравелова - и у него такие же.
- Мы ведь с ней, - объяснил Каравелов, - сами писатели и редакторы, сами наборщики и печатники. Вы застали нас за набором очередного номера.
Он ввел меня в просторное помещение, где находились печатная машина, кассы со шрифтами и станок для резки бумаги. Это и была типография, где набиралась и печаталась газета Каравелова.
- Доводилось так-то? - полюбопытствовал он.
Я растерялся, потому как ничего не умел, разве что писать, поскольку считал себя образованным человеком, да и то не уверен, что из меня мог бы получиться журналист.
И опять Каравелов не стал ждать моего ответа. Его превосходство надо мной заключалось даже в том, что он не нуждался в моих ответах, он знал их заранее.
- Наташа, - Каравелов обернулся к жене, - я пригласил Павла Петровича отобедать с нами.
- Очень рада, - отвечала Наташа, - но я не уверена, сумеем ли угодить его вкусу, понравится ли ему болгарская кухня.
Полдень только наступил. Я не привык обедать в столь раннее время, да и привычная вежливость побуждала меня отказаться, ведь я почти не знаком с этими людьми. Но они не принимали никаких отговорок.
Из пуритански обставленного кабинета, пройдя через типографию, мы очутились в каком-то восточном жилище, схожем, по моим представлениям, с богатой кавказской саклей. Столовая мало чем напоминала столовые в наших поместьях: низкий стол, оттоманки вдоль стен, на оттоманках и на полу незатейливые паласы, по углам металлические кувшины с узкими горлышками, на стенах длинные изогнутые трубки для курения.
И обед был для меня необычен - суп из баранины и несколько овощных блюд: маринованный перец, фаршированные помидоры, тушеные баклажаны и терпкое, с легкой горчинкой, пахнущее деревянной бочкой розовое вино. Еда мне понравилась. Как вдруг я ощутил, что во рту у меня все горит и даже вино не способно угасить это жжение.
- Терпите, если собрались у нас жить, - сказал, улыбаясь, Каравелов, видя, что я еле перевожу дыхание. - Вы столкнетесь здесь со многим, что будет обжигать не только язык, но и душу. Привыкайте к Болгарии, друг мой.
Каравелова принесла кофе, тоже обжигающий и не по-европейски ароматный.
- Привыкайте к Болгарии, - повторил Каравелов, прихлебывая кофе, столь горячий, что им можно было бы поить в аду грешников. - Во всей Болгарии нет дерева, за которым турок не подстерегал бы христианина. Каждый камень у нас вопиет о каком-либо кровавом преступлении, и каждая рытвина служила бойней, в которой резали несчастных болгар. Нет в нашей стране клочка земли, не обагренного христианской кровью, нет семейства, которое не оплакивало бы кого-либо из близких, невинно павших от вражеской руки, и редко найдешь в Болгарии человека, который не был бы ограблен или обижен.
Если бы рассказ Каравелова предшествовал обеду, кусок застрял бы у меня в горле - не обед, а тризна. Конечно, я читал в российских газетах корреспонденции о турецких зверствах. Но одно дело читать и совсем другое слушать рассказ реального человека о происходящем совсем рядом, стоит лишь перебраться через Дунай с румынской на болгарскую сторону.
- Любен, - сказала Наташа, - пойду, а то не успеем...
Я подумал, ей надо уйти по каким-то домашним делам. Лишь позднее узнал, что Наташа часто покидала гостей; оставит мужа беседовать, а сама скроется в типографии и набирает очередную статью.
- Болгарам предстоит долгая и мучительная борьба, - негромкий голос Каравелова проникал мне в самую душу.
Человеку, равнодушному к чужому горю, могло бы показаться, что Каравелов говорит о чем-то привычном, но это было обманчивое впечатление: разве можно привыкнуть к страданиям народа, о которых каждодневно пишешь в своей газете? Самое страшное в его рассказе заключалось именно в той простоте, с какой он говорил о повседневных терзаниях болгар:
- Вряд ли вам стоит связывать себя с нашей судьбой. Легко сочувствовать чужому горю со стороны и совсем непросто принять его как свое горе.
Каравелов предостерегал меня от опрометчивости, он был старше меня и уже умудрен горьким опытом жизни.
Во мне бурлила нерастраченная юношеская горячность, я отвергал его сомнения и сослался на Аксакова: освобождение болгар - общеславянское дело, у русских и болгар общая судьба.
Вряд ли я убедил Каравелова, но моя горячность тронула его. Не могу объяснить почему, но я почувствовал, что внутренне он как-то переменился ко мне. Я перестал быть для него случайным гостем, он включил меня в круг своих пусть не друзей, но знакомых.
- Вы не знаете, с чем вам придется столкнуться, - с грустью произнес Каравелов. - Болгарские крестьяне и ремесленники отданы в полную и безотчетную власть любого турецкого солдата и чиновника.
Он задумался.
- Что ж, осматривайтесь, привыкайте, ищите свое место в жизни, продолжал наставлять меня Каравелов. - Сейчас я пойду к Наташе, надо выпускать газету, а вы к вечеру приходите сюда, по вечерам у нас собираются те, кому небезразлична судьба Болгарии.
