Я не вправе судить о стратегических способностях наших командиров, но за одно не только я вспоминаю генерала Скобелева: на каждом привале нас всегда поджидали горячие похлебка и каша. За них, эти суп и кашу с пылу с жару, я до сих пор испытываю по отношению к нему чувство глубокой благодарности. Много ли солдату надо!
До сих пор не понимаю, как нам удавалось преодолевать крутизну гор, протаптывать в глубоком снегу тропы для лошадей и орудий, обходить стороной глубокие пропасти. И ведь все это происходило в тяжелых боях, под разрывы снарядов, при постоянных перестрелках. К январю армия вступила в долину Казанлыка. И именно перед вступлением в Казанлык я вышел из строя. Стыдно сказать, но судьба обошлась со мной безжалостно. Вместо того чтобы послать мне достойную мужчины смерть в бою, она обрекла меня на затяжную мучительную болезнь.
Штык и пуля пощадили меня - я свалился в жестокой лихорадке. Не знаю, где настигла меня простуда, я перемогался как мог в течение всего декабря, как вдруг разом почувствовал такую слабость, что однажды не смог устоять на ногах. Товарищи положили меня на шинель, выволокли из траншеи и отнесли полковым санитарам. Братья милосердия, или, как их там, фельдшера, принялись отпаивать меня кипятком и ставить мне банки... Неделю я провалялся без памяти.
Видя, что я почему-то никак не умираю от воспаления легких, полковой лекарь решил взяться за меня сам. Выслушал, выстукал, прощупал мой живот и обложил фельдшеров немыслимой бранью.
- Какое ж это воспаление легких? - кричал он на своих помощников.Воспаление-то оно воспаление, да только не легких, а почек. Подать сюда чистую миску!
Миску подали, откинули с меня одеяло, подставили.
- Мочись, мочись! - кричал на меня лекарь. - Тужься!
Миску он сунул фельдшерам к носу.
- Он же кровью мочится, ее простым глазом видать! Закутать его в два одеяла, поить магнезией, не давать соли...
Он оказался грамотным медиком, потому только я и пишу эти строки.
Вскоре меня переправили в госпиталь, расквартированный в Рущуке. В нем я лежал почти четыре месяца.
Ухаживали за больными и ранеными сестры милосердия, набранные из местных жительниц. Разговорился как-то с одной из них.
- Не знаете здесь такую - Обретенову?
- Ну как же! - воскликнула сестра. - Бабушка Тонка!
- Как она живет? - поинтересовался я.
- Да ничего, - отвечает сестра. - Как и все.
- У нее все целы? - продолжаю расспрашивать я. - Сколько при ней сыновей?
- Было пятеро... - сестра грустно вздохнула. - Георгия турки два года назад поймали в Пейково и зарезали, запихнули в рот письмо, которое при нем нашли, и принесли голову в Сливен. А Никола и Ангел вернулись недавно из плена.
К тому времени Россия и Турция уже подписали Сан-Стефанский мирный договор, по которому пленных болгар отпускали по домам.
Николай Обретенов оказался одним из немногих, кто уцелел из четы Ботева. Некоторое время после гибели Ботева он скитался в горах, пока не попал к туркам в руки. Его заслали в Акку, сирийский город на Средиземном море, заточили в крепость Сен-Жан-Д'Арк, сооруженную еще крестоносцами.
- А вы что, знаете бабушку Тонку? - спросила сестра.
- Знаю.
- Никто ее не знает. Камень скорее заплачет, чем бабушка Тонка. Видели бы вы, как встречала она Николу! Люди рассказывали, что, когда сын, вернувшийся из плена, оказался перед матерью, истощенный и поседевший прежде времени, в рваном арабском бурнусе и разодранной феске, покачивающийся от слабости, бабушка Тонка отступила на шаг, покачала головой, усмехнулась. "Узнаю, узнаю дурака! - громко закричала она. - Скажи-ка, да ты старее меня! Как это тебя угораздило попасть в плен?" И даже не обняла сына, во всяком случае, на людях не обняла.
Я попросил сестру зайти к бабушке Тонке, передать ей, что один русский спрашивает, не навестит ли она его в госпитале.
Бабушка Тонка появилась на другой же день. Вместе с Николаем. Тот еще не пришел в себя и походил на мучеников со старых икон, отчего бабушка Тонка рядом с ним точно помолодела, - в черном платье, в черном платке, с умным и гордым лицом, она выглядела моложе своего сына.
- Кто меня тут звал? - спросила она, входя в палату, обвела больных глазами, подошла ко мне. - Здравствуй, сынок.
- Здравствуйте, - ответил я. - Не помните меня?
- Почему ж не помню? - возразила она. - Только не помню, как зовут.
- Павел.
- Правильно, Павел. Помню, помню. Присылал тебя ко мне Христо, вечная ему память и слава! Ночью пришел и ночью ушел...
- Спасибо, - сказал я.
- За что спасибо? - удивилась она.
- За то, что помните.
- А разве можно забыть хоть кого, с кем вместе боролся за святое дело?спросила она. - Забудешь людей, а Бог тебя забудет.
Села возле меня, а Николая не посадила. Он так и стоял, почтительно глядя на мать.
- Принесла тебе изюму, сынок. Хотела вина принести, да побоялась лекаря.
- А помните, зачем я к вам приезжал? - спросил я.
Недоуменно посмотрела на меня бабушка Тонка.
- Встречался я у вас с одной женщиной.
Глаза бабушки Тонки потускнели.
- С одной русской женщиной. Вы еще тогда сказали, что не знаете, русская она или болгарка. Где она?
- Не помню, - сказала, как отрезала, бабушка Тонка. - Не помню никакой женщины.
- Ну как же? - настаивал я. - Как раз к ней меня и присылал Христо.
- Не помню, - повторила бабушка Тонка. - Чего-то ты, сынок, путаешь.
Не захотела она говорить со мной о Елене. Так что узнать о дочери Анны Васильевны Стаховой от бабушки Тонки не удалось, а больше сделать это было не у кого.
Николай несколько раз заходил ко мне уже без матери. Он-то и поведал мне обо всем, что произошло во Врачанских горах.
Вскоре меня выписали, сказав, что еще долго придется лечиться. Но перед отправкой домой я не мог отказать себе в посещении Бухареста.
Веселый и жизнерадостный город был полон русских офицеров, приехавших развлечься после войны, музыка звучала во всех ресторанах и кафе. С трудом получил я номер в самой захудалой гостинице - от постояльцев везде не было отбоя. И с дрожью в сердце пошел по знакомым местам.
Домик Добревых я нашел без труда. Но дверь мне открыла незнакомая женщина.
- Госпожу Добреву можно видеть? - спросил я.
Та покачала головой:
- Она здесь больше не живет.
- Ведь это дом госпожи Йорданки Добревой?
- Она его продала еще до войны.
Продала и уехала. Куда? Ничего не могла женщина сказать мне ни об Йорданке, ни о Величке.
...Я пошел к дому, где когда-то печаталась "Свобода".
Наталья жила еще на старом месте. Но самого Любена я не застал. Она не сразу узнала меня, до того я, должно быть, изменился.
- Неужели это вы, Павел? Были ранены?
Я почему-то постеснялся сказать ей о своей болезни.
- Я всю войну одна. Любен где-то при Главной квартире русской армии переводчиком.
Известный деятель, писатель - в роли армейского переводчика? Может, нужда заставила?
- Пишет, что часто болеет. Собираемся отсюда уехать, поселимся в Рущуке.
...Я побрел к знакомому храму. За церковной оградой царили мир и спокойствие. Вошел в ограду, по белым плитам подошел к дому, где когда-то жил Христо. Больше мне идти было некуда. От Наташи знал, что Венета с детьми уехала из Бухареста.
...Проездом через Москву я побывал в Старо-Екатерининской больнице. Был проведен консилиум. Полковой лекарь не ошибся.
- Nephritis chronica, - сказал один врач.
- Morbus brightii, - сказал другой.
- Понимаете, дело вот в чем, - объяснили мне. - Ваши почки выделяют вещества, которые должны в организме удерживаться, и задерживают вещества, которые должны выделяться.
- И долго это будет продолжаться? - спросил я.
- Всю жизнь.
- А какова продолжительность этой жизни?
- А это уж, батенька, зависит от вас, - услышал я. - Если не будете ни пить, ни курить, ни волноваться, соблюдать диету, жить на свежем воздухе...