Кто только тут не бывал! И каждому было что рассказать. Каждый, кому я предлагал выпить со мной чашечку кофе, рассказывал такое, отчего волосы поднимались дыбом. Однако я уже привык к тому, что никто не жаловался, каждый из них хранил свое горе в себе. Вот где я мог получить самое полное представление о том, что творится в Болгарии.

Султанское правительство выжимало из народа все соки, законов в Болгарии не существовало, во всяком случае для болгар. За малейшую провинность бросали в тюрьму, а то и без лишних разговоров вздергивали на ближайшем дереве. Любой турок мог безнаказанно убить болгарина. Дикие грабежи, зверское истребление, немыслимые казни... Удивительно, но пять веков неволи не погубили, не уничтожили, не стерли в порошок, а лишь закалили характер народа.

Много интересных, много сильных людей повстречалось мне за эти месяцы в Бухаресте. Но по глубине мысли и по силе чувства всех заслоняли два человека... Каравелов и Ботев.

Первый был старше, обладал большим опытом, был крупным писателем, редактором газеты, признанным общественным деятелем. Ботев - тот еще слишком молод, а потому предпочитает держаться в тени, стихи его еще недостаточно известны, он еще не раскрылся. И все же мне казалось, что Каравелов ревнует Ботева и даже в чем-то ему завидует.

Каравелов, разговаривая со своим собеседником, высказывал те или иные мысли, как бы думая вслух. Он будто искал в разговоре истину. Напротив, суждения Ботева всегда были ясны и определенны, мысль созревала внутри его, и, пока окончательно не оформилась, он ее не высказывал.

Изредка я заходил к Ботеву, иногда заставал, иногда не заставал. Но если он находился дома, то или читал, или писал, состояние безделья было ему неведомо.

Наблюдая на первых порах за Ботевым, я задумывался: чем можно объяснить его авторитет? Люди старше и опытнее охотно подчинялись ему, слово Ботева было для них законом. Вскоре и я не мог уже обходиться без Ботева. А его внимание ко мне объяснялось, я думаю, не моим отношением к нему, а следующим обстоятельством: он, как и я, был воспитан русской литературой. Гоголь и Тургенев, Добролюбов и Чернышевский были нашими общими учителями. Это нас сближало, со мною Ботев мог говорить не только о делах, но и на отвлеченные темы.

В отношении Ботева к людям не было никакой неопределенности. Всегда можно было понять, почему он поддерживает знакомство с тем или иным человеком. Он всего себя отдавал делу и требовал того же от других. Каждый человек, был убежден Ботев, обязан приносить пользу своей родине. Он видел людей насквозь, его невозможно было обмануть, и с ним нельзя было быть неискренним.

Впрочем, в окружении Ботева имелся человек, которого никак нельзя было посчитать ни искренним, ни прямодушным. Было в нем что-то настолько неприятное, что я просто не понимал, как Ботев водит с ним знакомство. А человек этот часто показывался вместе с Ботевым: и в "Трансильванию" Ботев с ним заходил, и домой к себе приводил, и у Каравеловых с ним показывался. Это был тот самый молодой человек с колючими глазами, который вместе с Ботевым провожал меня от Каравеловых в гостиницу и назвался при прощании Флореску.

Я, конечно, не осмеливался задать Ботеву вопрос, почему он дружит с этим типом, и объяснял их близость банально: мол, противоположности сходятся. Однако сам Флореску дал мне повод заговорить о нем с Ботевым.

Осень кружилась на улицах Бухареста. С деревьев облетали листья. Начались продолжительные дожди. Я возвращался из гостей. Меня нет-нет да и зазывал к себе кто-нибудь из моих новых болгарских знакомых. Наступил сравнительно поздний час, я торопился и с душевным облегчением приближался к дому Добревых, ставшему на время моим домом.

Не успел я подойти к двери, как от стены отделился некто в длиннополом пальто, в шляпе с опущенными полями и схватил меня за руку. От неожиданности я отпрянул, но незнакомец цепко держал меня. Это был Флореску!

- Что вам надо? - спросил я, стряхивая его руку.

- Пойдемте, - сказал Флореску, указывая на дом Добревых.

Мне вовсе не хотелось его приглашать. Но он и не ждал приглашения, вошел в дом, точно он был здесь хозяином, а я гостем. Не раздеваясь, он придвинул к себе стул, сел и уставился на меня так, точно я в чем-то перед ним провинился.

- Вы хотите стать честным человеком? - неожиданно спросил Флореску.

Можно подумать, будто я был уличен им в бесчестном проступке. Самое неприятное заключалось в том, что у меня не хватало характера выставить его вон.

- А я и есть честный человек, - промямлил я.

- Вы готовы пожертвовать собой ради общего дела?

Я что-то невнятно пролепетал. Но Флореску принял мое бормотание за утвердительный ответ. Он принялся меня допрашивать. Не спрашивать, а допрашивать, иначе невозможно определить его манеру обращаться: зачем я приехал? с кем связан в Москве? с кем встречаюсь здесь? каково мое имущественное и семейное положение?

- Вам предоставляется возможность вступить в "Народную расправу", революционное сообщество, представителем которого я здесь являюсь, - резко, точно скребя гвоздем по стеклу, объявил Флореску. - Вы готовы?

- А что это за сообщество? - спросил я.

Флореску саркастически усмехнулся:

- Так я вам и сказал! Сперва надо заслужить доверие!

Но у меня не было даже малейшего желания завоевывать его доверие. Мне вообще не нравился весь этот разговор.

- Будете ужинать? - спросил я.

- "Ужинать"! - горестно повторил Флореску. - Вы сразу обнаружили свою сущность...

В доме было тихо, вечерами моих хозяек никогда не было слышно. Мать и дочь были удивительно деликатны, ужин они оставляли мне на кухне, и, приходя домой, я всегда брал его сам.

- Ужин, - повторил Флореску еще печальней. - Нет, мне нужно другое...

"Сейчас он попросит у меня денег", - подумал я, вспомнив, как он потребовал у меня деньги возле гостиницы.

Но он был не лишен гордости.

- Нам нужны люди, - грустно произнес он. - А вы...

Флореску поднялся.

- Если кто-нибудь узнает о нашем разговоре, вам несдобровать, - шепотом пригрозил он мне на прощанье.

И исчез так же таинственно, как появился.

Тем вечером я долго не мог заснуть. Странный все-таки тип Флореску. Он производил двойственное впечатление: с одной стороны - мелочность и фанфаронство, с другой - какая-то одержимость и уверенность в себе.

Утром я пошел в типографию за свежим номером "Свободы" и встретил там Ботева.

- Вчера у меня был Флореску, - сообщил я ему. - Не могу понять, что ему от меня надо.

- Что-нибудь да надо, - сказал Ботев. - А что он вам предлагал?

- Предлагал вступить в какую-то "Народную расправу".

- Он что, в Россию вас собирается посылать?

Ботев, видимо, знал, о чем вел речь мой вчерашний посетитель.

Я, впрочем, ничего не понимал и откровенно признался Ботеву:

- Не знаю, кто такой этот Флореску, но мне он не нравится, и мне непонятно, что может вас связывать с ним.

Ботев снисходительно поглядел на меня.

- Он может вам нравиться, может не нравиться, но это настоящий революционер. Известный не только в Бухаресте. В России, кстати, многие его знают. Я познакомился с ним два года назад. Его настоящее имя - Сергей Нечаев.

Мне, однако, это имя ничего не сказало.

- Неужели не слышали? - удивился Ботев. - О нем писали все русские газеты.

Тут я вспомнил. Года полтора назад газеты действительно писали и о Нечаеве, и о нечаевцах. Он будто создал в Москве какую-то тайную организацию и, опасаясь разоблачения, вместе со своими сообщниками убил студента Иванова. Сообщников судили, а зачинщик бежал за границу.

- Это который убил студента Иванова?

- Да, он утверждает, что Иванов оказался предателем. - Ботев чуточку помолчал. - Он действует чересчур конспиративно, но это истинный революционер. Агенты царского правительства охотятся за ним по всей Европе. У него железная воля и неукротимая энергия. Он друг Бакунина и Огарева, и у него есть чему поучиться.