Фуад кивал, соглашаясь, но во взгляде его была непонятная ему отрешенность, туманность, видно было, что мыслями он далеко отсюда, от брата. Это его сердило.

– И не будь разиней, – сказал он в сердцах. – Люди только того и ждут, чтобы тебя облапошить. Научись жить.

Фуад улыбнулся ему вдруг такой беззащитной, мягкой, доброй улыбкой, будто они прощались навсегда. И он понял, что никогда тот не научится жить, и будут его постоянно обманывать, и он в ответ будет вот так вот, как сейчас, улыбаться. У него сердце защемило.

– Обнимемся, брат, – сказал он.

Они обнялись. Потом он полез в карман и вытащил деньги.

– Ничего не говори, – сказал он. – Ты уезжаешь. Не помешает. Бери.

– Нет, не надо, – сказал Фуад, осторожно отстраняя от себя руку брата с деньгами. – Ты с мамой, тебе будет тяжелее, оставь. – Бери, тебе говорят, – он насильно впихнул деньги в карман брату. – Для тебя отложил. Не такие уж большие деньги – тысяча баксов. На первых порах может сгодиться, пока устраиваться будешь.

И Фуад уехал.

Утром он проснулся с тяжелой головой, к тому же еще и сердце побаливало, чего раньше с ним никогда не случалось, никак не мог вспомнить, что видел во сне, встал, оделся. Надевая пиджак, по привычке пощупал нагрудный карман: он был пуст. Этого не могло быть: он отлично помнил, что там лежали деньги, тысяча долларов, которые он положил перед отъездом… Он тряхнул головой, будто отгоняя наваждение. Перед каким отъездом?.. Что за чушь? Как каким? Перед отъездом из Москвы… Да? А что же он там делал, в Москве? Нет, этого быть не может, он здесь, дома, и последние десять лет никуда из Баку не выезжал, мама постоянно болела да и дела всякие… Нет, конечно же, он вспомнил: он вчера выиграл в казино эти деньги, и в тот же день вложил их в дело, приятель едет в Дубай за товаром, он отдал ему и просил привезти и на его тысячу тоже. Вот и все…

Мама, тяжело переставляя ноги, вощла в его комнату. Она очень по старела, заметил он про себя, впрочем, тут же прибавил он, вполне естественно, что, чем больше живешь, тем больше старишься, обратного процесса, к сожалению, нет. Некоторое время она молча, тяжело переводя дыхание, смотрела на него.

– Фуад, – сказала она тихо.

Он недоуменно посмотрел на нее. Она присела на краешек кровати. – Нет больше нашего Азада, – она всхлипнула. – Что ты, мама, – сказал он. – Я здесь, не плачь.

Но она продолжала плакать и причитать о чем-то своем. Мама совсем больна, подумал он, и тут вовремя вспомнил, что у него сегодня утром важная встреча. – Я всю ночь не спала, вспоминала его, каким он был, – продолжала она, тихо плача, не замечая его суетливых движений. – Он много мне крови попортил, много нервов потрепал, бывало, ночами не сплю, жду его, волнуюсь, а он ни на утро, ни на следующее не приходил, пропадал по суткам, по неделям, я на первых порах звонила в милицию, по больницам, по моргам искала его, – она вдруг громко зарыдала, – но пусть лучше так, пусть все, что угодно, лишь бы был, лишь бы был мой сынок, – она немного помолчала и снова заговорила, поглядев на него. – Не то, что ты, сыночек, он был полной противоположностью тебе, будто вы не только не близнецы, но и не братья вовсе, совсем на тебя не был похож, ты спокойный, рассудительный, тихий, а от него, помнишь, вся улица в детстве плакала, как выходил, все прятались, знали – жди неприятностей, как Азад показался на улице… Ты что, Фуад, куда-то собираешься?..

Эти двое ждали его, как договаривались, в маленьком, безлюдном переулке, аппендицитовым отростком уходящем от одной из центральных улиц города. Завидев его, они подошли и молча передали ему кулек из плотной бумаги, какие продают здесь на базарах. Он, не говоря ни слова, заглянул в кулек – там лежали деньги: две внушительные пачки зеленых купюр.

– Как договаривались, – сказал один из них. – Будешь пересчитывать?

Он помотал головой.

– Не беспокойся, – сказал второй. – Как в аптеке. Бумажка к бумажке.

– Созвонимся, – сказал первый, и они ушли.

Он взял кулек под мышку и вышел из переулка. Ноги сами привели его к Лале. Входя в подъезд, он поднял голову, оглядел фасад дома, окна на втором этаже, дом казался знакомым, а в подъезде он к тому же отчетливо вспомнил запахи, острые, сложные, неприятные запахи, которые никакими силами нельзя было выветрить отсюда. Как давно я здесь не был, подумал он, поднимаясь по лестнице, и тут вдруг очень ярко вспомнил объятия Налы, ее стоны в постели, которые приводили его в неистовство, их с ней любимые позы. Она открыла ему дверь и чуть не вскрикнула, увидев его на пороге. Вид у нее был крайне утомленный, усталый.

– Ты?! – в каком-то суеверном ужасе воскликнула она.

– А ты кого-то другого ждала? – спросил он входя.

– А? Что тут неожиданного, в моем приходе?

– Нет… – растерянно проговорила она. – Но мне… мне…

– Что тебе? – спросил он, проходя в комнату и спокойно разваливаясь на диване.

– Давай, рожай.

– Мне сказали, что ты… что будто ты умер, – произнесла она наконец.

– Вот это здорово, – покивал он, разглядывая ее с ног до головы и тут вдруг ощутил сильный прилив желания.

– Еще что скажешь веселенького? – спросил он, поднимаясь, подошел к ней вплотную, повалил ее на диван, и грубо, без всяких ласк взял, намеренно делая больно и получая удовольствие от ее криков. Потом, когда оба умиротворенные лежали на диване, он спросил: – Теперь убедилась, что я не умер?

– Теперь – да, – сказала она.

– Еще как не умер.

– Я приду сегодня ночевать, – сказал он.

– И может, завтра тоже. С матерью творится что-то неладное.

– А что? – она спросила с такой заботливостью в голосе, что ему сделалось немного неприятно, и он пожалел, что вообще заговорил об этом. Надо было к Кате пойти, та не сует свой нос куда не надо, запоздало подумал он.

– Ну… странности… – тем не менее, хоть и неохотно, ответил он. – Меня с Фуадом путает, и вообще… – Но ведь за ней, наверно, надо присматривать сейчас. – Тетя с ней побудет. Родни у нас, как собак нерезаных. Мне надо отдохнуть немного, ее разговоры меня раздражают, в последнее время вопросы какие-то нелепые задает… – А ты сам нормально себя чувствуешь? – спросила она. – Нет, – сказал он. – Ненормально. Все время трахаться хочется, – он схватил ее в объятия, прижал к себе так, что она пискнула. – Сперма ударяет в голову слишком часто, вот и болит голова.

Утром он позвонил матери.

– Ма, – сказал он, – у меня тут кое-какие дела, меня дня два не будет. Тетя Соня пусть ночует у нас. – Фуад, дорогой, где ты был? – по-старчески запричитала мать тут же, как услышала его голос в трубке, не вникая в то, что он говорит ей. – Я так волновалась. Вчера Маша звонила из Москвы, тебя спрашивала, а я и не знала, что ей сказать. – Ладно, ма, мне пора, вечером позвоню. Не забудь с тетей договориться, – и он повесил трубку.

«Бедная ма совсем плоха, – думал он, шагая по улице, – упорно зовет меня Фуадом… Скучает, видно, по нему… Впрочем, она и в детстве постоянно путала нас… Но Маша… Какого черта ей от меня нужно?.. Спрашивала меня, говорит… Странно, странно, весь мир свихнулся будто… Лучше б она за своим мужем ухаживала. Кажется, у них с Фуадом не очень-то ладится в последнее время… За три года ребенка даже не нажили…»

– Эй!

Окрик совпал с пронзившей его, как судорога, картинкой, вдруг вставшей перед глазами. Краешком сознания поняв, что окликнули именно его и окликнувший торопливо подходит, он неожиданно остановился, будто оглушенный, внезапно вспомнив стюардессу с подносом, себя в самолете, вонь от разутых ног, самолетный специфический холод, который сейчас достаточно явственно возник в его ноздрях. Что я там делал?

Что я там мог делать? Нет, ерунда какая, думал он растерянно. Не был я там и быть не мог, так, что-то застряло в памяти из прошлого, а будто вчера.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.