Дарья смотрела на меня затравленно, с надеждой. Но у меня теперь не было выбора. Я кивнула своей подруге, словно пообещала ей полный порядок и умиротворение на охраняемой ею территории, и вышла в прихожую.
Но телефон оказался на кухне, где царил полный кавардак. Видно, здесь буянил Виктор. Кастрюли валялись на полу, под ногой трещали черепки разбитых тарелок и чашек... Телефонная трубка издавала призывные звуки из-под стола, а сам телефон лежал на боку возле порога...
- Скорая? Пожалуйста, поскорее...
И через некоторое время, очень тихо:
- Николай Федорович...
Дальше не помню ничего. Закружилась голова, меня повело, и я рухнула в какую-то лиловую тьму, полную пляшущих, скачущих молодых людей, и все они оглушительно кричали: "Я убийца! Нет, я! Нет я! Я, я, я - настоящий убийца! Эта журналистка Татьяна Игнатьева влезла не в свое дело, и все напутала! Больно самоуверенная! И нахальная! Дрянь, дрянь!"
Очнулась. Лежу на кровати. Неподалеку Дашкино лицо.
- Что это со мной? - спрашиваю.
- Обморок. На нервной почве. Тебе сделали укол. Сказали - пусть поспит. Лежи.
- А Виктор где?
- Увезли.
- Что он здесь городил? Как, за что он убил твою мать?
- Не знаю. Ничего не знаю и не понимаю, Татьяна. Вот в какую я тебя историю втравила...
- Да ладно... Надо подождать, и все прояснится.
- Я дам тебе чаю с медом. И себе налью. Успокаивает, - предложила Дарья, встала, не дожидаясь моего согласия, и ушла в кухню.
Мне было отвратно. Получалось, что все мои логические построения, связанные с Ириной и Андреем, - сплошная муть, продукт бабьего ума, склонного к преувеличениям и поспешным выводам.
Получалось, что они вовсе не те, за кого я их принимала, что зоря я столько усилий потратила на разоблачение их любовно-криминальной связи, что все это ерунда и чушь.
Получалось, и мотивы убийств были совсем не те, к которым я прибежала, задыхаясь от восторга перед собственной прозорливостью. Ну раз возник неведомый шофер!..
А если к тому же Виктор сказал правду, что это он убил свою мать...
Дарья ткнула мне в руки кружку с дымящимся чаем:
- Пей! И вот тебе бутерброд... Ты же часа три спала.
- Ты веришь, что Виктор мог...
- Не знаю, Татьяна... Я сама вот-вот сойду с ума. Я сама все думаю, думаю: "Неужели он мог?" Мать же его жутко любила! Они ж с ней так ворковали в последнее время! Я даже обзавидовалась... Он же её любимчик! Но он ведь муравьев жалел, даже муравьев! Старался обходить их, боялся раздавить! Он даже Петра называл Петечкой, Петюшей! Самого Петра! И вдруг такое! Он, конечно, не ангел, он беспечный, бестолковый, но он если работает, то работает как зверь! Не пьет, молчит и никого в мастерскую к себе не пускает. Матери непременно на день рождения и Восьмое марта дарит цветы. Я забываю, он напоминает: "Дашка, вспомни, что ты должна сделать для родной матери!" Не знаю... не верю! Бред!
Но через минуту:
- А если все-таки... мог? Он же попивал! Он же однажды разодрался с приятелем! Из-за чистой ерунды! Один доказывал, что Шилов большой художник... Это его приятель доказывал, а Витька кричал, что - ремесленник и даже не всегда в ладах с анатомией! Такой шум подняли! Мать и я разнимали... его однажды в милицию забрали... Он на выставке какого-то шизика-скульптора дернул глиняного Христа за... орган из глины же и оторвал. Он потом и в отделении доказывал, что такой Христос - похабщина одна, бред сивой кобылы! Что его на дерзость спровоцировали ключи, привешенные к этому органу... Да много чего можно вспомнить, когда он всякие штуки отмачивал... И от жен убегал по странным причинам. Одна, Люда, довела его разговорами о колбасе и холодильниках... Ему не в кайф было, как она объясняла долго и нудно, чем один сорт колбасы отличается от другого, один тип холодильника от другого... Она хозяйственная была, а он это не воспринимал. И от второй убежал сам. Тоже как-то дико звучит из-за чего... Эта о доме почти не заботилась. Он сам за картошкой ходил. Она допекла его сериалами. Ни одного не пропускала. А он хотел смотреть футбол-хоккей. А телевизор - один.
- Слушай, - спросила я, - а кто такой Петечка, Петюша? Знакомый ваш?
- Можно сказать, очень близкий! Прям родной! - ответила Дарья. Витькин кормилец и поилец. Он их три штуки уже сделал и продал. Холстов, красок накупил.
- Кого "три штуки"?
- Да Петра Первого! Витька зовет его попросту, от большого душевного расположения, Петечкой.
- Ах вот оно что!
- Он же тот ещё юморист! А полный титул, если... если... будет "убийца-юморист". Ничего себе?
- Ничего... Но давай подождем... Давай не будем накручивать... Его куда увезли? Кто увез?
- Сразу две "скорых"... Одна белая, вторая голубая. Не помню, в которую положили... Сказали - "ждите известий". Обещали сами позвонить...
... Париж... Париж... Почему-то в тот момент, когда Алексей спросил меня, где я хочу очутиться, я сказала:
- В Париже.
Хотя должна была сказать:
- Чем дальше от Земли, тем лучше.
Самое большое мое желание было и самым детским - не думать, не занимать мозг проклятыми мыслями о добре и зле, о силе порока и слабости добродетели. То есть в конечном итоге все сводилось к одному тоскливому упадническому выводу: "В мире переизбыток лжи. Так было, есть и будет".
... Мы сидим с Алексеем в кафе на Монмартре. Всего три голубых столика под тентом этого кафе... Мимо идут люди. Их много. Они словно бы роятся. Туристы, сплошь туристы... Всем хочется подышать заманчивым воздухом Парижа, чтобы потом где-то бросить между прочим:
- Монмартр? Ничего особенного...
Но Париж как-то же воздействует, как-то же, помимо твоей воли, способен утешить... Ну хотя бы тем, что похож на проходной двор человечества. Это даже не город, а декорации, частью оставшиеся от прежних исторических спектаклей, частью подстроенных заново. Париж говорит тебе: "Не унывай! Все повторяется. Ничто не ново под Луной. Лови мгновение!"
И я ловлю его. Запах кофе из маленькой чашки кажется каким-то сверхчудесным, потому что смешивается с прохладой осеннего парижского утра, когда вовсе не холодно и солнечно, однако и не жарко, когда тонкий шерстяной свитер и джинсы - в самый раз. Из керамической бежево-зеленоватой узкой вазочки склонилась белая розочка и уронила на голубую гладь легкий лепесток, похожий на ладью. И как-то очень кстати. Здесь в Париже, на знаменитом книжном развале, Алексей купил мне книгу японских поэтов восемнадцатого века и поучительно сказал:
- Читай! И закаляйся! Ищи красоту, а не грязь! Цени четверть прекрасного мига, как японцы!
Я открываю эта маленькую, легкую книгу, где пришлось, и читаю в середине страницы:
У дома моего цветы осенних хаги
В расцвете ныне
Приходи смотреть.!
Не то пройдет два дня ещё - и сразу
Осыплются на землю лепестки.
Я перевожу взгляд на лепесток белой розы. Он чуть-чуть колеблется под слабым ветром...
Алексей касается моей щеки своей щекой и проговаривает:
Словно в море, у Аго,
Эти волны, что бегут
К каменистым берегам,
У любви моей к тебе
Нету срока и конца!
Он смотрит на меня веселым синим глазом. Я говорю:
- Ты глядишь на меня как на красавицу, надеюсь?
- Только так и не иначе!
- Значит, ты очень, очень смелый мужчина.
- Ну уж и "очень"...
- Очень! - настаиваю я. - Потому что только очень смелые мужчины способны общаться с красавицами. Например, какая-то американская знаменитая актриса в какой-то газетке жаловалась, что несмотря на всю свою выдающуюся красоту, пребывает в одиночестве, ни один парень не может подойти к ней и пригласить на свидание. Красота и независимость отпугивают даже самых отчаянных кавалеров.
- Идиотов - спешу уточнить, - отзывается Алексей. - идиотов и неврастеников.
- Не скажи. Актрисе Линде Фиорентино, она играла в знаменитом фильме "Мужчины в черном", все мужики кажутся убогими трусами. Им, видишь ли, повторяю с её слов, - нравится чувствовать свое превосходство над женщинами. Когда женщина красива и умна... несутся прочь.
