Но что толку во всех клятвах, если проклятый смутьян исчез, как сквозь землю провалился? Одна надежда, что он не выдержит и объявится вдруг возле тюрьмы, где содержится "кавказская орлица"!
* * *
Чтобы все нам стало ясно до конца, нужно иметь в виду одно весьма существенное обстоятельство: ханы и беки легко договорились о том, что должен сказать их посланец губернатору. Дело оставалось за малым - никак не могли решить, кто возьмет на себя это почетное поручение. Не потому, что каждый оспаривал у другого эту честь, а потому, что каждый норовил уступить ее более достойному. Но - браться не хотелось, а отказывались тоже с оглядкой. С одной стороны - самый ретивый мог обскакать других и получить какой-нибудь почетный пост - например, пристава или даже уездного начальника! С другой стороны ведь слухи и до ушей Гачага Наби дойдут...
По этим соображениям купцы скромно жались в сторонке. Зачем им должности? Самое главное в жизни - золото, а не власть, полагали они. Любой начальник, пристав, урядник станет послушным, как теленок, едва заслышит звон монет. Так что, лучше уж быть в тени, но при денежках...
С другой стороны - никому так не страшен разбойник, как купцу. Лавку спалит, товары разграбит - что ж потом, покупать осла и торговать муслином в разнос по окрестным селам? Увольте. У местных купцрв немалые капиталы и дальние связи. Они сами привыкли обирать тех несчастных, кто торгует по мелочи в разнос. Не тот охотник, кто убивает утку, а тот, в чьем казане она сварится!
Так что среди толстосумов красноречивых не нашлось. Они охотно уступили честь вести переговоры более знатным землякам. В конце концов, если потом Гачаг Наби отрежет язык тому, кто взялся за щекотливое поручение почтенного общества - то пусть это будет один из тех языков, который больше всего болтал в эти неспокойные дни.
Шли минуты, десятки минут, которые складывались в часы. Гомон стоял несусветный, а к соглашению так и не пришли... Что тут поделаешь?
Глава шестьдесят первая
Между тем в губернаторской резиденции металась, как тигрица, княгиня Клавдия Петровна, вне себя от ярости, от слабоволия и старческой нерешительности мужа. Именно в тот час, когда он должен быть сильным и властным, он распустил нюни и совсем упал духом. Нужно срочно протянуть ему руку помощи, спасти от самого себя - но как это сделать?
Генерал-губернатор и впрямь был не в себе. Мысли его путались, сердце ныло, память затуманило. Он плохо отдавал себе отчет в том, что делает. Человек, который с ним мало знаком, может и не заметить душевного надлома, потому что выражение лица генерала было, как всегда, надменным и чуть брезгливым - привычная маска не позволяла непосвященным проникнуть в его внутренний мир. Но Клавдию Петровну обмануть трудно! Она слишком хорошо знала, что означает этот остановившийся взгляд и мелкое подрагивание левой щеки.
Да и то бросалось в глаза: за время пребывания в Гёрусе, генерал-губернатор не предпринял ни одного решительного действия, не высказал ни одного сколько-нибудь значительного суждения. А с того момента, как черный гроб поместили под крышу гёрусской православной церкви, князь вообще лишился способности рассуждать. Несдержанное воображение рисовало ему омерзительные картины жуткого оскала разложившегося трупа, и генерал замирал от ужаса и отвращения. Чистый воздух зангезурских гор казался ему пропитанным запахом тлена и ладана. Генерал чувствовал, что ему не хватает дыхания, что почва уходит из-под ног, что жизнь становится непосильным бременем - и возникал раз за разом соблазн - отказаться от борьбы с самим собой, сложить руки и шагнуть с плоской крыши резиденции на гранитные булыжники мостовой...
Сдерживало его лишь единственное соображение - а ну, как не удастся умереть? Упасть-то упадешь, а вдруг господь не пошлет избавления? Оставит доживать век беспомощным калекой, дабы успела грешная душа одуматься и покаяться?
Осознав всю глубину отчаяния, охватившего генерала, княгиня сменила гнев на милость. И вовремя - гнев жен слабое подспорье мужьям! А вот ласковая женская ручка...
- Генерал, душечка...
В голосе ее звучало искреннее сострадание, и супруг взглянул на нее с надеждой.
- Что с тобой, милый?
В самые трудные минуты она говорила ему "ты"; музыкой это отдавалось в измученной генеральской душе.
- Топни ногой, накричи на всех этих хамов, дай зуботычину! И все как рукой снимет.
Губернатор пожал плечами:
- Куда мне...
- Вспомни, что ты боевой офицер, столько раз видел смерть в глаза!
- Смерть не страшна, позор страшен, княгинюшка.
- Да, и потому ты должен командовать всей этой чернью, как раньше командовал полком. Или дивизией! Представь себе, что ты перед фронтом своих славных солдатиков и нужен твой порыв, чтобы они закричали - "ура!" и бросились побеждать!
Генерал улыбнулся, глядя как воинственный огонь загорелся в кошачьих глазах его сиятельной супруги, как раскраснелись щеки в боевом задоре.
- Ну, если впереди у знамени ты, моя любовь!
- Да, генерал! Я впереди! Подымай свое войско в атаку! Его превосходительство губернатор отошел немного от тяжелых дум и даже набрался сил, чтобы пошутить:
- Вряд ли можно считать знаменем ту нухинскую тряпку, с которой ты не расстаешься... Во всяком случае, для российского воинства...
Клавдия Петровна просияла, увидев, что дело пошло на лад. Она решила подбросить дров в огонь.
- Для меня это талисман. Он принесет мне счастье. А, значит, и тебе. Так чем это не знамя?
Генерал вполне пришел в себя. И когда вдохновленная собственной храбростью супруга провозгласила: "Вперед, мой бесстрашный повелитель!", он даже соизволил улыбнуться и, перехватив рассекающую воздух нежную ручку с зажатым в ней и реющим, как настоящее знамя, зеленым куском шелка, приник к ней седеющими усами.
- Твоя доброта, княгиня, растопит ледники Зангезура и расплавит черные камни Гёруса. Ты мой добрый ангел.
- О, наконец я слышу речи, которые уже отчаялась когда-нибудь услышать вновь... Вы, кажется, снова становитесь воином и пылким любовником?
- Да, да - торопливо сказал губернатор, опасаясь, не потребует ли от него доказательств возрождения пылкая супруга немедленно. - Ты воскресила меня. Что ж, пойдем! Нас там, поди, заждались!
Клавдия Петровна посмотрела на него внимательно. Да, похоже, ледник удалось растопить. Во всяком случае, дело сдвинулось. Генерал расправил плечи, взгляд его обрел осмысленность. Правда, походка осталась расслабленной, но это можно приписать легкой хромоте, следу старого боевого ранения.
Не прошло и нескольких минут, как сиятельные супруги показались на пороге резиденции. Сияющие кресты, медали и золотые эполеты генерала и черное платье его жены, повязавшей голову нухинским платком, как чалмой, составляли картину яркую и впечатляющую. Генерал шел медленно и вальяжно. Клавдия Петровна, слегка опершись на полусогнутую руку мужа, высокая и стройная, плыла над землей, еле касаясь ее. Вокруг вилась охрана, сзади следовали наиболее влиятельные чиновники губернии.
Толпа на улице, измученная долгим ожиданием, отозвалась на их появление легким уважительным ропотом и торопливо расступалась.
Следом за губернаторской четой вышагивала другая сановная пара - полковник Белобородое с супругой.
Они шли, отставая от генерала-губернатора чуть дальше, чем этого требовал этикет. Но - как иначе, если, сохраняя на лицах выражения беспристрастия и умеренной, приличествующей случаю скорби, они продолжали меж собой начавшийся задолго до того спор.
Собственно, никакой неясности между ними давно не было. Любовь... О, это слово они давно забыли! Суть разногласий была куда глубже.
Полковник Белобородое, как мы уже знаем, числил себя либералом, даже относил свои воззрения к тем, что были утоплены в крови после восстания на Сенатской площади в памятном декабре восемьсот двадцать пятого года. Сравнение с декабристами льстило уездному начальнику, хотя это сходство было видно только ему самому.
