Ведь - подумать! Сам государь император изволил озаботиться тем, что дал указание о проведении похорон. Говорят, даже в кабинете министров это дело обсуждалось! Кстати, о похоронах.
Дабы выполнить монаршее постановление, был изготовлен прочный гроб из старого зангезурского дуба, а в крышку было вделано стекло, чтобы можно было провести обряд прощания, не подымая ее. Ибо, с одной стороны, необходимо по монаршему велению провести церемонию пышно, чтобы запомнили люди, как ценит своих соглядатаев государь, с другой стороны - ну, ничего не удавалось сделать, чтобы отбить или хоть умерить невозможный гнилостный запах...
Эта, вторая задача, была возложена на главного врача губернии. Он занимался этим поручением с большим рвением, чем когда был озабочен здоровьем генерал-губернатора. Потому как - что чувствует губернатор, известно только ему и его супруге. А запах... Извините, запах почуют все, кто приглашен на молебен. И тут никто губернскому врачу помочь не мог. Многочисленные монахи в черных рясах, длинноволосые, с тяжелыми крестами на груди, взяли на себя заботы о душе покойника. Власти занимались тем, чтобы похороны выглядели достойно. А бренное тело его, увы, уже слишком явно напоминающее о своей бренности, было доверено только его попечению.
Пожалуй, тут губернский врач рассуждал не слишком верно. Потому что генерал-губернатор, если еще не смердил, то во всяком случае, тоже был почти труп. А ему предстояло исполнить свои важные обязанности, поддержать престиж верховной власти перед пристрастными взорами ханов, беков, купцов и простого люда! Так что, надо бы меньшую часть усилий употребить на покойника уже, так сказать, готового, а большую - на того, кто готов был вот-вот переступить порог, за которым не возвращаются.
Сомнения на этот счет, правда, посещали усердного эскулапа, но он отметал их.
- В конце концов, я некоторым образом частное лицо, - говорил он себе, когда не мог не задуматься, чем все дело пахнет.
- Я врач! Врачи стоят над политикой, над интригами, над борениями светской власти! Мое дело - лекарства и клистиры, а не рассуждения. Я нахожусь на службе у государства. Мне велено - лечи губернатора - я делаю это, засучив рукава. Скажут что иное
- и это мне предстоит выполнить... Я давал клятву Гиппократа и я ее не нарушу. Политика - не моя стихия...
- Ах, найти бы мне такое место на земле, где нет генералов, нет разбойников и нет этих бесконечных проблем!
Но зря он мечтал. Не было таких мест на нашей планете, нет и быть не может.
* * *
У прекрасной Клавдии Петровны были по всем этим поводам свои суждения. Она не винила мужа в том, что у него все из рук валится в последнее время. Что делать? Такова судьба. Не нами она пишется...
Но необходимо было выработать свой взгляд на вещи, свою линию поведения. И она упорно размышляла.
- Ну, допустим, убили офицера, пусть даже приближенного к государю. Но ведь идет война! На ней невозможно без жертв! Всегда на ее алтарь приносят люди свои руки, ноги - а в случае ином - и головы.
Конечно, сейчас эта смерть очень некстати, потому что будет лить воду на мельницу наших врагов. Ведь что самое страшное в глазах светского человека? Это - когда он становится предметом злословья. А злословить при дворе умеют, не сомневайтесь. Тем более, что мы попали в такой романтический край, вести из которого у каждого на языке.
- Как же - горы, горцы, прекрасные черкешенки... Орлы, видите ли, парят... Воды для поправки здоровья бьют из-под каждой скалы... Ах, Кавказ!
Нет, привести бы сюда хоть на недельку десяток светских дам, ничего не видевших в жизни, кроме паркета гостиных и умеющих ловко управляться лишь с собственными турнюрами, длинными шлейфами и не менее длинными языками! Тогда по-другому говорили бы в светских салонах...
Да - ведь не затащишь! Едут сюда либо высокопоставленные лжецы, озабоченные тем, чтобы еще больше подогреть интерес к Кавказу, где они привыкли проделывать свои грязные дела; либо восторженные писаки, поэты, которые ничего, кроме живописных склонов и прекрасных глаз знатных грузинок заметить не в состоянии. Вот и привыкли в свете передавать из уст в уста любую новость "оттуда", с дальних горных отрогов...
Да мало того, что воспевают грузинок, славящихся своей необыкновенной красотой. Хотя, скажем прямо, красавицы Петербурга ни в чем им не уступят, более того. Но вот теперь пошла раздуваться легенда о "кавказской орлице", которая всего-навсего смуглая татарочка с жесткими волосами, разбойница, у которой руки в крови! Услышали бы - да поморщились... Нет, романтика их привлекает! Того и гляди, какой-нибудь борзописец напишет вдохновенную поэму, списки которой будут экзальтированные дамы таскать в меховых пышных муфтах - и цитировать, ахая и закатывая глаза! Там, глядишь, и в Европе не прочь подхватить, повертеть, почесать языками... И невдомек им, что от этой шумихи, которая кажется там вдали, такой невинной, на деле - вред, вред и вред!
Короче говоря - сейчас все пути к отступлению отрезаны. И не стоит мужа на это настраивать. Их возвращение в Петербург не поймут и осудят. Надо здесь все довести до ума, умело разместить все акценты. Придать живописной этой истории нужные повороты и оттенить в ней роли участников. На первом месте, естественно, должен оказаться мудрый и решительный генерал-губернатор! Рядом с ним должна фигурировать неотрывно его верная и добрая супруга, его тихий ангел-хранитель.
Значит, нужно сидеть именно здесь, в Зангезуре, до тех пор, пока этот разбойник Гачаг Наби не будет пойман. И не как-нибудь, а генерал-губернаторскими усилиями. При, так сказать, его личном вкладе.
А "око государево" нужно проводить так, как государь решил. Если велено отправить в Россию в черной повозке и при конвое - значит, так тому и быть. В точности!
Дальше. Церемонию нужно использовать, чтобы вновь показать каждому, кто здесь хозяин. Чтобы кроме генерал-губернатора никто и пикнуть не посмел. Жирные беки, ленивые ханы, толстопузые купцы и вся их многочисленная челядь должны смиренно ждать возле губернаторских покоев, пока он соизволит выйти, дабы принять участие в представлении. При появлении его все должны броситься к нему с верноподданническими чувствами и, утопая в сладких слезах и пышном красноречии, заверить в своей искренней скорби по поводу смерти государева слуги и предложить свои услуги в поимке разбойника, осмелившегося поднять руку на... Подумать страшно!
- Да, - должны заявить они, - каждый из нас готов приготовить саван, перепоясаться мечом и выступить в священный поход! Даже если головы придется сложить!
Примерно так все и происходило в жизни, как рассуждала о том мудрая Клавдия Петровна.
Беки и ханы хорохорились друг перед другом, сыпали угрозами в адрес непокорных, выбирали меж собой достойного передать все их высокие слова и пожелания губернатору.
- Мы готовы сложить голову за российский трон - должен был сказать достойный и доверенный разгневанному генералу.
- Мы сделаем все, что нужно, даже если не один Гачаг Наби, а сотня таких, как он, будет бродить по окрестным лесам. Пусть бы лучше дети наши погибли от руки нечестивого, чем царский любимец; лучше мы со своими чадами и домочадцами всю жизнь будем прозябать в нужде и неудобствах, чем на единый миг печальная весть из наших краев омрачит светлое лицо нашего повелителя. А также ваше лицо, господин генерал-губернатор, и чело вашей нежной супруги, да будут благословенны ваши дни.
- Клянемся! - должен был закончить посланец,- клянемся, что ни один из нас и наших верных слуг не вложит в ножны кинжала и шашки, пока не будет изловлен разбойник Гачаг Наби. Если мы не сможем справиться с голытьбой и мятежниками, то
- не будем мы достойны носить папахи, как это положено истинным мужчинам. Гнев вашего превосходительства жжет наши сердца. Мы уже послали депеши в канцелярию наместника и канцелярию Высочайшего двора, в которых заявили о своих верноподданнических чувствах...
