Хаджар понимала это. И не хотела Гачагу Наби пленения и смерти. Но она хотела, чтобы он непременно был рядом. Можно ли осудить любящую женщину за подобное желание?

Впрочем, каждый раз, подумав о том, она немедленно спохватывалась. Ей начинало вдруг чудиться, что она слышит голоса:

- Эй! Знайте - Гачага Наби убили при попытке проникнуть к его жене Хаджар!

Тогда ее бросало в жар и холод. Она представляла себе, как безжалостные пули одна за другой впиваются в Ало-оглы, пронизывают его насквозь, превращая в решето - и вот, наконец, самая подлая проходит сквозь большое сердце Наби, из которого бьет поток густой алой крови.

- Что вы делаете?- кричит Хаджар и задыхается от собственного крика.- Что вы делаете? Разве можно столько стрелять в человека? Смотрите, на нем уже и места живого нет... Остановитесь!

Хаджар при этом становилось так страшно, что она закрывала глаза руками, словно маленькая девочка, и начинала убеждать себя в обратном:

- Нет, нет! Это не может случиться! Ни одна пуля не настигнет Наби! Он ведь заворожен, заговорен от пуль... Нет, нет! И ей становилось легче. Тогда снова немедленно ею овладевали прежние желания.

- Пусть он придет! Ну, пусть он окажется здесь, целый и невредимый! Пусть появится хоть на один миг! Ведь не мог же он забыть меня? Ведь он говорил, что со мной никто не сравнится. Я много раз замечала на свадьбах и празднествах ни на одну девушку он не глядел. Только я ему и нужна. Любовь его ненасытна и не знает предела...

Она припомнила вдруг, как, бывало, когда всадники настигали в пути обездоленных кочевников или проезжали через бедные села,- Наби вдруг вспыхивал ярче мака, увидев ребятишек в отрепьях или девушек в рваных платьях. Он тут же открывал хурджины, переброшенные им через седла и начинал раздавать добро, отмеряя ружьем ситец от плотных скаток:

- Возьми, красавица, сшей себе платье! И сестре сшей! И братишке... Не унывайте - аллах велик и милостив. Не век будет длиться ночь, и день для нас настанет!

Раздаст так все, что под руку подвернется, а потом, отъехав подальше, спрашивал у жены тихонько:

- Ты не рассердилась?

- За что же?

- Я ведь твое раздал...

- Делай так и дальше, милый! И у меня сердце болит, когда вижу нищету и нужду.

- Мы ведь именно за них сражаемся,- говорил он снова, как бы в утешение жене, которая совсем в этом не нуждалась.- За них! А когда победим - я и не подумаю остаться гачагом. Я снова возьму в руки посох чабана - или примусь пахать и сеять, подымая сохой жирный горный чернозем... Верно?

- Но ведь ты все позабыл, Гачаг! Как пашут и как жнут. Как бросают в землю зерна и как собирают спелые колосья.

- Что же я помню?

- Ты помнишь, как свистом вызвать верного Бозата, своего любимого скакуна серого; помнишь, как свистят пули над самой головой; помнишь холодную сталь дагестанского кинжала, спрятанного у тебя за пазухой...

- Значит, мне уже не жить иной жизнью?

- Похоже на то, Гачаг.

- И сына у нас нет, чтобы хоть он смог воспользоваться плодами нашей победы. Чтобы хоть он увидел то, что нам не увидеть...

- Не горюй, Наби. Вон сколько мальцов бегает по улочкам наших селений. Они дети нашего народа - значит, и наши дети. Какая разница?

Они умолкали; цоканье копыт их коней нарушало вечернюю тишину гор. Плечо Наби, укутанное буркой, чуть касалось плеча Хаджар. Черная бурка,- а рядом белая; белая - а рядом черная... Рядом, рядом, плечо в плечо.

Глава пятидесятая

Издали зорким взглядом увидел Гачаг Наби, как вернулся в свою хижину Карапет, видно, отдежуривший сегодня в тюрьме, а через несколько минут дверь снова открылась и из нее вышла плотная смуглянка, направившаяся в огород с тяпкой и большим жестяным ведром. Это жена Карапета Айкануш принялась за свою ежедневную, никогда не кончающуюся возню по хозяйству.

Она деловито смела землю, преграждавшую путь воде из арыка к грядкам; полила огурцы, помидоры, картофель, подсолнухи; не обделила и травы, буйно пробивающиеся к солнцу,- шпинат, щавель, кинзу, укроп. И портулак у нее удался!

Сноровисто работая в огороде, Айкануш не забывала при этом все время поглядывать по сторонам. Время такое - все надо видеть, все слышать. Зевать некогда.

Когда руки заняты, глаза при деле, уши на макушке - голова все равно свободна. И потому Айкануш сосредоточенно размышляла. Она снова и снова задавала себе один и тот же вопрос: "Как быть?"

Слепым нужно быть, чтобы не увидеть, какая вражеская сила скопилась в Гёрусе. Столько понаехало солдат, беков и ханов, будто ожидалась битва двух падишахов за шахиншахский престол. Так что же делать с подкопом, который, не дай бог, каждый день может попасться кому-нибудь на глаза.

То, что дело застопорилось надолго, в этом Айкануш не сомневалась. Она сама уже побывала в штольне, и ее руки, умеющие держать кирку, вполне убедились в крепости встретившейся на пути скалы. Она долго долбила ее - и бросила.

Передохнув, она уселась перед зеркалом, задумчиво лаская пальцами темные усики над верхней губой.

- Если бы я могла с утра до вечера скакать на коне, как Хаджар, я, наверное, похудела бы. И стала стройной, как она. Тогда и мне можно было бы одеть чоху джигита и скакать рядом с гачагами в их лихих набегах. Может, тогда мне тоже дали бы имя: "Гачаг Айкануш"? И пели бы обо мне песни?

Но на коне ей скакать не пришлось, а от работы в огороде талия ее и не думала убывать в объеме. Куда там! Наоборот. Хорошо поработав, Айкануш вкусно и сытно ела. Что тут еще говорить?

Итак, она поливала грядки, а глаза ее то и дело шарили по окрестным склонам. Она ожидала, что вот-вот появится Аллахверди или Томас, которые исчезли, как только в Гёрус прибыл генерал-губернатор. Исчезли и бросили подкоп на произвол судьбы.

Айкануш говорила себе:

- Просто удивительно, куда они подевались, почему даже весточку не пошлют. Чтобы мы тоже знали, как нам быть. Может, оставить все и бежать? Но - как бежать? С другой стороны, может - не убегать. Но - как не убегать, когда такой страх кругом.

А, может, Карапету следует замуровать вход в подвал и заштукатурить, чтобы никому и в голову не пришло, что прячется у нас в домике... А может отправиться к Гачагу Наби, попросить у него, чтобы дал нам коней и позволил сражаться в его отряде?

Ну и что ж, если я до сих пор ни разу не садилась на лошадь. Научусь. Стисну зубы - и научусь. Оденусь, как парень - и никто не узнает, что это я. И усики мне в этом помогут. Одна беда - в седло могу не поместиться. Для этого надо наполовину похудеть сначала. Не то можно упасть с коня у первой же канавы. Кроме того, необходимо похудеть хотя бы для того, чтобы удальцы Гачага Наби перестали пялить на меня глаза.

Можно. Все можно сделать. Если только Карапет не станет ругаться. А то как начнет - не дам тебе одевать брюки и сапоги! Не допущу, чтобы на тебя глазели!

Как объяснить ему, бестолковому, что пусть глядят, на то и глаза. Но если только кто руку в мою сторону протянет - тут же кровью умоется. В этом, Карапет, можешь быть вполне уверен. Рука у меня - ого! Ударю - ни один гачаг на ногах не устоит!

Воображение Айкануш так услужливо нарисовало ей этот трудный разговор с мужем, что ей уже казалось, что он стоит перед ней и говорит недовольным тоном:

- Ай, жена! Ну, что тебе взбрело в голову? Зачем тебе людей морочить и разжигать ссоры между гачагами? Зачем тебе это, Айкануш?

Она уже видела, как ответит ему:

- Карапет, дорогой... По-моему, это ты сам втянулся в эти дела. Ты носил Хаджар лепешки и зелень, с этого все началось.

- Что было, то было - смущенно ответил ей воображаемый Карапет и задумчиво почесал шею.- Действительно, я. Видно, нам уже нет обратной дороги.

Тут, конечно, Айкануш сразу перестала бы спорить и опустила бы глаза. Что спорить, если муж уже понял свою ошибку. Остального проще всего добиться не настойчивостью, а лаской.