Я боялся за эту женщину, ничего не подозревая жившую рядом с моей тайной, которая в любое мгновение могла, взорвавшись, погубить ее.

Я молчал. Моя жизнь была посвящена подвигу. Я знал, что могу погибнуть в любое мгновение. Смысл моей жизни был в том, чтобы погибнуть, принеся людям больше счастья. Больше счастья людям золотого века. Я ничего не сказал ей о тайне человеческого счастья. Я сжал зубы, как сжимают предохранитель на пистолете.

- Почему вы молчите? - спросила она. - Владимир Владимирович, скажите мне, почему я так несчастлива? - В глазах ее стояли слезы.

- Вы знаете, как Фауст прочел первый стих Евангелия от Иоанна? спросил я. - Вначале было дело. Счастье нельзя получить ни по наследству, ни в дар, ни в магазине за деньги. Его можно только сделать. Главным образом, самому, не особенно рассчитывая на помощь соседей. А вы? Вы ничего не делаете, милый мой друг, не только для обретения счастья, но даже для получения удовольствия.

- Я ничего не умею делать, - сказала она.

- А что вы хотите делать?

Она молчала.

- Вероятно, раньше, чем что-то делать, нужно знать, для чего собираешься это делать. Счастье, счастье... что вы видите, говоря это слово?

- Что я вижу? - удивленно переспросила она. - Конечно, я вижу коммунистическое общество, которое мы строим. А что?

- А-а-а, - сказал я, с солидностью кивнув головой, - о чем же вам тогда беспокоиться, если у вас такое ясное представление об этом предмете? Тогда вы должны немедленно включиться в общую работу по построению этого общества. Например, штопать носки мужу или делать то, чему вас учили в каком-то институте, и дело в шляпе.

- Нет, - сказала она, - я знаю, что это прекрасно - коммунизм, но у меня к нему такое же отношение, как к чему-то безусловно очень хорошему, но такому, что никогда не видела и не ощущала. Например, Африка. С детства мне казалось, что самое интересное - это Африка. Или марципан. Говорят, что это самое вкусное. А я никогда не ела марципана. Можно ли полюбить человека, не узнав его? Вам скажут! "В таком-то городе живет самый умный, самый добрый, самый красивый и самый талантливый человек. Полюбите его". Можно ли его полюбить? Может быть, я действительно полюбила бы Африку, или марципан, или самого умного, самого красивого и самого доброго человека, но нельзя полюбить то, чего никогда не видел и не узнал.

Я взял ее за руки и, глядя в длинные влажные глаза ее, сказал:

- Наш век - век человечьего мяса. Борьбы за человечье мясо. Идея необъятных возможностей положила под топор высшую нервную материю и от человека осталось только то, что годится в пищу людям [зачеркнуто: имеющим идеи] путем захвата владеющих идеями. В мире всего две идеи: одна настаивает на том, что человечье мясо принадлежит ей. Другая требует себе человечьего мяса. Что касается качества этих двух диаметрально противоположных идей, определяющих характер нашего века, то оно выяснится после того, как станет ясно, на чьей стороне победа. Так как всем известно, что побеждают, разумеется, только самые лучшие идеи.

- А коммунизм? - спросила она, шагнув ко мне.

- Ну, конечно! - воскликнул я. - Я же не говорю, какая из этих идей лучше. В этом-то и вся штука. Человечье мясо коммунизма!

- Хорошо, - сказала она и, тяжело дыша, вплотную приблизилась ко мне. Может ли быть счастливо человечье мясо?

- Может, - твердо сказал я, - когда оно подставляет топору кость, от которого топор отскакивает, получив зазубрину. Потом это мясо переламывает топорище и хватает за горло идею топора. Человечье мясо имеет свои идеи, - с гордостью заявил я. - Лучшая его идея - идея борьбы.

- Скажите, может ли любить человек в наш век? Я хотела сказать, может ли любить человечье мясо?

- Да, - сказал я, - может. Только в наш век это не самое главное. Человек всегда должен делать самое главное. Настоящий человек из человечьего мяса должен научиться приносить в жертву самое дорогое во имя самого важного. Тому мы имеем неоднократные примеры в тысячелетней истории народов. Чей подвиг выше, Абеляра, который во имя своей любви к [край страницы оборван, далее несколько слов восстановлено по смыслу]. Элоизе пошел на все и был оскоплен, или Агамемнона, пожертвовавшего своей дочерью Ифигенией, чтобы спасти свой народ?

- Вы очень любите свою жену? - медленно спросила она.

- Очень, - ответил я.

- А я не люблю своего мужа...

В это мгновение, звеня стеклами, распахнулась балконная дверь и на пороге появился муж. Под мышкой у него был зажат поросенок.

- Это что же такое делается, товарищ Ермилов? - зловеще спросил муж, пристально смотря на нас. - Приютил я вас, больного советского человека без портков в своем родном доме, а вы чужих дамочек разными фиглями-миглями завлекаете?

Поросенок под мышкой мужа взвизгнул.

- Сидеть! - грозно прикрикнул муж и ляпнул ладонью по пятачку.

- Как хорошо, что ты привез поросенка... и сам приехал, - воскликнула милая молодая женщина, - а мы тут с Владимиром Владимировичем придумывали всякие имена. Только не решили, какое лучше: Ифигения или Элоиза.

- Хай будет хоть философия, - мрачно сказал муж и, пристально глядя в глаза жене, заорал: - Ты мне яйца не крути всякой интеллигенцией. Сами умеем.

- Как вы смеете?! - закричал я и бросился к нему. - Кто вам дал право оскорблять невинную женщину?!

- Сидеть! - презрительно процедил муж сквозь зубы, и я увидел перед своим носом занесенную ладонь с растопыренными пальцами. - Так.

- Как тебе не стыдно? - вспыхнув, закричала милая молодая женщина. - В эпоху, когда мы каждый день приближаемся к первой фазе коммунизма...

- Хрен с ним, - заявил муж, - с коммунизмом. По-твоему выходит, из-за коммунизма человек должен терпеть, чтобы его баба всякому давала? Да?

- Послушайте, - тихо сказал я, - если вы не перестанете оскорблять свою совершенно ни в чем не повинную жену, я выброшу вас на улицу.

- Кого? Меня? - заорал муж и подавился смехом.- Ты-то? Да я тебя, как вошу одним махом придавлю.

- Человечье мясо, - сказал я, глядя на торчащую перед моим носом занесенную ладонь с растопыренными пальцами.

Муж сложил ногти больших пальцев, чтобы показать, как будет меня придавливать. Воспользовавшись некоторым облегчением своего зажатого положения, поросенок хрюкнул, дернулся и, выскользнув из-под мышки своего хозяина, с диким визгом полетел через балконные перила на улицу.

- Человечье мясо, - сказал я, отстраняя руку мужа.

- Свинина! - закричал он и, хлопнув дверью, выбежал из квартиры.

Глава XVII

Она подняла на меня глаза и, поразившись неожиданностью случившегося, сказала, удивленно вслушиваясь в [пропуск - край страницы оборван] слова:

- Я свободна, Владимир Владимирович. Он не придет больше.

- Что? - спросил я.

Внизу, на мостовой шевелились какие-то червяки, собирая какие-то обрывки. Кричали. Дернулся ветер, пришибло к балкону облако дыма, запрыгал мелкий дождь, оставляя на земле цветочных ящиков рябинки следов.

Глава XVIII

- Александра Михайловна, - сказал я, - вы опять ошиблись. Я не Ермилов. Я - Аркадий Белинков. Вы никогда не будете счастливы, Александра Михайловна. Золотой век не впереди и не позади нас. Для того, чтобы быть счастливой, не обязательно жить в золотом веке. Для этого нужно быть хозяином своего века. Любого. Счастье не во время бытия, а в господстве над бытием. Золотого века не было и не будет. Снова будет железный век. Наш век сковал топоры, мечи и колючую проволоку.

- Ну и что же? - спросила она. - Как вас зовут? Аркадий Белинков? Ну и что же?

- За мной гонятся, - сказал я. - Они ищут меня, чтобы убить. И убьют, если поймают.

- За что?

- За то, что я мешаю им строить золотой век.

- Вы? Зачем?

- В мире живут две идеи. Одна утверждает, что человечье мясо принадлежит ей. Другая рвет себе человечье мясо. Для того, чтобы первая идея смогла построить свой золотой век, она должна убить вторую идею. За одну из этих идей я борюсь. Если мы победим, мы будем строить свой золотой век.