Двухмоторные " Бостоны" были машинами, хорошо летевшими на одном моторе. Однажды при облете Ключевской сопки во время ее извержения на моем "Бостоне" забарахлил мотор. Спрашиваю у штурмана Карелина, который много летал на этих машинах еще в войну:

- Что будем делать, - садиться?

- Что вы товарищ полковник, - без тени волнения отвечает штурман, долетим и на одном моторе, не впервой. И действительно, выключил я барахливший мотор и на одном моторе благополучно долетел до своего аэродрома, а это как-никак 450 километров.

Но все-таки задача перевооружения группы, и в первую очередь замены устаревшей техники истребительных подразделений, в то время стояла как главная. Не случайно вскоре после своего вступления в должность я получил от генерала Грибакина ответственное поручение.

- Пришли радостные вести, - оживленно начал свою информацию генерал, вызвав меня к себе. - Появились реактивные истребители МиГ-15, и командование намерено передать их нам. Вам поручается отобрать летчиков, прежде всего командиров из наших истребительных подразделений, а также инженерно-технический состав и в учебном центре организовать переучивание их на МиГ-15. И еще. Прошу, Иван Иванович, проследить за своевременной отправкой партии МиГ-15. О ходе учебы докладывайте систематически и подробно.

Переучивание группы летчиков и техсостава в учебном центре было организовано четко и заняло всего полтора месяца. В канун Первомая я уже выписывал в небе на первом для меня реактивном самолете все, на что был способен. Проверял технику пилотирования и выпускал меня в полет известный летчик-испытатель Стефановский. Трое из переучившихся летчиков - Липилин, Кондратьев и я - освоили полеты на этом самолете с пилотского и инструкторского сиденья и ночью.

Вскоре переучились и бомбардировщики: они перешли с поршневых "Бостонов" на реактивные Ил-28.

Здесь пришла очередь упомянуть о командире нашей авиагруппы. Генерал Грибакин был опытным летчиком, душевным человеком. Всю войну, естественно, и первые послевоенные годы отпуском Гурий Васильевич не пользовался и теперь, после окончания перевооружения группы, получил отдых сразу на шесть месяцев. Я остался временно исполнять его обязанности, а летом 1953 года меня вызвали в Москву и назначили командиром этой авиагруппы вместо Грибакина. Гурий Васильевич, пока отдыхал, получил назначение с повышением. Моим первым заместителем стал полковник Г.С. Концевой, давний дальневосточник.

Авиагруппа жила напряженной жизнью и, не боюсь сказать, интересной жизнью, как вдруг... из Москвы, из управления ВВС ко мне приходит грозная бумага примерно такого содержания: " Ваша группа располагается в такой местности, где очень важно всем летчикам иметь налет над морем и над горами, а у вас его нет. Примите меры, доложите."

Вот тебе на! Подумал, подумал и отвечаю Главкому ВВС маршалу авиации П.Ф. Жигареву: " На Ваш номер докладываю: авиагруппа стоит на аэродромах Камчатки. В районе наших полетов пространства, кроме моря и гор нет. Весь налет протекает только над морем или над горами. Командир авиагруппы полковник Пстыго."

Этот курьезный инцидент, как и вышеупоминавшийся случай из жизни авиаторов, " не имевших летом налета ночью", показывает, как нелегко управлять воинскими частями, находясь от них в штабах за тридевять земель. Камчатский курьез, кстати сказать имел своеобразное продолжение много лет спустя. В перерыве одного из мероприятий в Москве ко мне обратился незнакомый полковник:

- Простите, товарищ генерал, ваша фамилия Пстыго?

- Да, Пстыго.

- Может быть, вам запомнился ваш ответ Главкому Жигареву по поводу якобы отсутствовавшего налета в вашей группе на Камчатке налета над морем и горами!

- Что-то вспоминаю...

- А мне этот инцидент стал памятным на всю жизнь - такую я тогда получил взбучку! И поделом, так как доложил начальству, не разобравшись толком в существе дела. Забыл географию! - самокритично сознался полковник.

А тогда с чего-то зачастили в нашу авиагруппу различные комиссии. Причем заметно было, что приезжали они к нам как то настороженно.

Помню, прилетела инспекция во главе с генералом Калинушкиным. И вот с первых же шагов началось вдруг демонстративное проявление недовольства: это не так, то не сяк, это не годиться, то неправильно. А что конкретно - в толк никак не взять. Тут как раз подошло очередное воскресенье, и я приглашаю генерала поехать со мной на полеты.

- Сегодня воскресенье, товарищ полковник. Ваши подчиненные скорее на охоте, чем на полетах, - с иронией отвечал Калинушкин.

- Понимаете ли, товарищ генерал, у нас такая теснота с аэродромами, что те подразделения, которым по графику положено летать в воскресенье, - непременно летают, - отвечаю инспектирующему.

- Тогда поедем.

Над аэродромом на высоте триста-четыреста метров висела сплошная облачность, самолетов даже не видно было.

- Вы чего меня сюда привезли? Где летающие? - с явным раздражением спрашивает генерал.

Тут руководитель полетов докладывает:

- Авиачасть проводит очередные полеты. Две группы в воздухе, третья готовится к полету.

Генерал ничего не сказал, а в назначенное время самолеты один за другим стали вываливаться из облаков и четко приземляться.

Калинушкин был в недоумении, что-то долго уточнял, спрашивал, наконец говорит мне уже сдержанно и спокойно: -Иван Иванович, не будем мешать полетам, уедем отсюда...

Комиссия побывала и на других аэродромах, убедилась, что везде идет напряженная боевая учеба, что дежурные звенья несут круглосуточное боевое дежурство. И если генерал Калинушкин приехал к нам с грозой, то уезжал добрым товарищем.

Еще одна такая грозная комиссия явилась после чрезвычайного положения, сложившегося на одном из аэродромов ввиду стихийного бедствия. Именно бедствия, иначе и не назовешь.

А все было просто: как-то разразилась пурга, да с таким обилием снега, что все самолеты, стоявшие на аэродроме, были буквально погребены под снегом. Когда же пурга закончилась, то взорам людей на месте аэродрома со стройными рядами самолетов предстало ровное белое поле, длиной около трех километров, с торчащими кое-где из под снега макушками самолетных килей...

Предстояло срочно произвести раскопки, но прежде необходимо было обозначить контуры самолетов, что бы не нанести им повреждений. И вот по снегу, толщиной более трех метров, пошли лыжники с шестами щупами. Они аккуратно прошивали шестами толщу снега, определяя и отмечая флажками границы каждого самолета. После этого лопатами, соблюдая величайшую осторожность, стали выбирать снег вокруг самолетов, затем счищать его с крыльев и фюзеляжа и наконец выгребать его из-под машин.

Потрудились тогда изрядно - вызволили "миги" из снежного плена, затем расчистили взлетно-посадочную полосу и, боясь повторения пурги, решили перегнать самолеты на соседний аэродром. Признаюсь, страшновато было первым взлетать на откопанном из снежных заносов "миге", но необходимо - в людей требовалось вселить уверенность. Взлетел. За мной один за другим вся часть благополучно перебралась к соседям.

Однако событие, о котором я вынужден был докладывать вышестоящему начальству - ведь подразделения были сняты на несколько дней с боевого дежурства, - послужило основанием для прибытия в авиагруппу генерала А.И. Подольского. Несколько дней сурового вида генерал ходил, смотрел и летал вместе с нами по всем аэродромам. Но вот, замечаю, с каждым днем его суровое, с ответственностью во взоре лицо светлеет, маска недовольства с него слетает. Наконец наступил миг, когда оставшись со мной наедине, Подольский вдруг спросил:

- А помните, Иван Иванович, наше с вами первое знакомство в Куйбышеве когда вы сбежали из моей бригады на фронт?

Я удивился памяти генерала.

- Очень хорошо помню, - отвечаю, - помню и вашу со мной беседу. Давно хотел поговорить об этом, да считал нетактичным в создавшейся обстановке...

- Почему нетактичным, - добродушно рассмеялся Подольский, - или показалось, что я, как строгий ревизор, что-то против тебя замыслил, - перешел на "ты". - Хотя могу признаться, настроение у меня было действительно пакостное, когда я вынужден был докладывать о казусе с занесенной снегом частью. Ну а теперь прошу собрать руководство авиагруппы.