Он ей об этом ничего не сказал. Не сказал и о том, что когда оглянулся назад, на тропу, по которой они шли, то увидел кружившихся над ней черных птиц. Было совершенно ясно, что ализонским Гончим ничего не стоило выйти на их след.

— Пойдем, — молвил он, встал и широко расставил ноги, чтобы удержать равновесие. Он протянул ей руку и удивился тому, что она взяла ее и оперлась, чтобы встать на ноги. Руки его она больше не выпускала. Шаги их то сближались, то расходились. Они шли, как два пьяных солдата: — он — в боевом вооружении, она — в рваном платье, бормоча что-то в бреду, временами вырываясь вперед. Шла в туфельках, превратившихся в сплошные обноски.

«Дурак», — думал он, пока они долго шли по низменности. Он взял с собой меч, и щит болтался у него за спиной, а остальное вооружение и флягу он в горячке оставил рядом с Санелом. Он шел по вражеской территории с больным ребенком, а при нем не было ни фляги, ни еды, ни части вооружения, но он, правда, и не смог бы унести такой вес. Меч болтался на боку и ударял по ногам, ремни перекосились, а шлем давил голову. Его надо бы снять да повесить вместе со щитом, но не было сил поправить что-либо, не было ничего, одна боль, то ослабевавшая, то усиливавшаяся. Он шел, закрыв глаза от слепящего солнца, и вставал на колени, и прислонялся к какой-нибудь скале или к одинокому кривому дереву, а потом, опираясь на них, опять поднимался на ноги.

«Нет фляги.

Не отходи от ручья.

Останься возле воды.

Продолжай идти».

В моменты возвращения сознания он заметил, что небо стало темнеть, потом вроде бы засверкали звезды. Один раз он упал и поднялся, опираясь на скалу. Упал и во второй раз. Девочка трясла его и плакала над ним. Он опять поднялся. Ничего больше он не помнил, одна только боль да дорога, шедшая куда-то вниз, да девочка, державшая его под руку. Потом она, взяв его за пальцы, как ребенок, тащила его куда-то, словно знала, куда им надо идти.

Потом мир опять закружился вокруг него, потом опять были звезды над головой, и опять скалистая местность и палящее солнце, и чайки, кружащие над ними.

Теперь внизу было море. Он шел по течению реки, и она привела его к краю земли, к краю мира. Побережье — это, как он думал — дорога, которая выведет его к югу, в Джорби. В голове у него после сна немного прояснилось.

Лежа на траве, он сделал вдох. Девочка, свернувшись клубочком, лежала у него под боком. Он похлопал ее по плечу.

— Маленький кролик. Проснись. Проснись, — это что, его голос, такой слабый? — Нам пора идти.

Она подняла голову и, опершись на руку, посмотрела вниз. Челюсть ее безвольно отвисла, большими глазами она смотрела на пробуждающийся день. Потом она встала и пошла без него, пошла, как лунатик.

Она не помогла ему. Ему было трудно. Он поднимался на ноги постепенно. Боль ослепляла его, голова кружилась. Шатаясь, он последовал за ней. Он уже не думал, куда он шел, он лишь чувствовал, что шел в правильном направлении, к морю. «Иди за чайками», — думал он. Птицы выдали его, и птицы же вели его. Черные и белые. Иди за рекой, иди, пока она не впадет в море, соленую воду за горами.

Должно быть, он опять упал. Он уже не помнил. Ребенок опять был рядом, хватал его за пальцы, тянул его, заставлял идти. Он стоял на ветру, в коридоре между двумя горами, и смотрел на море, раскинувшееся перед ним, заметил лодку на берегу, сети, вывешенные на просушку, старый деревянный дом.

— Люди, — пробормотал он, обращаясь к ребенку. — Обычные люди. Рыбачья семья.

Их соединила вода. Людей, живших у моря, и дурака, растерявшего продукты, и умного ребенка, сумевшего правильно выбрать дорогу, несмотря на бредовое состояние. Вода привела их к безопасности, к убежищу, на которое он уже и не надеялся. Он нуждался в честных людях. За их помощь он отплатит им сполна…

Справа от него послышались шаги, тяжелые и быстрые шаги по песку, заросшему травой. Он повернулся в испуге, ребенок вскрикнул. Он увидел темного человека, на солнце сверкнуло лезвие, враг…

Свой меч он вытащил слишком поздно, вражеский клинок уже взметнулся и ударил его в руку и в раненый бок. Он упал, раскинув руки, оглушенный болью. Гончая? Человек уперся коленом ему в живот. Он потерял сознание. Он знал, что умирает, и не мог защитить ни свою жизнь, ни ребенка. Сил на то, чтобы оторвать руку, схватившую его за горло, у него не оставалось, а его собственная рука с мечом была намертво прижата к земле.

Меньше всего он предполагал проснуться раздетым, под одеялом; поблизости в сумерках плескалось море, а рядом — неясная фигура, сидящая между ним и костром. Блики от огня падали на темные женские волосы, щеку, одежду и руку. Женщина сидела возле стойки для рыбацких сетей. Море теряло цвет и лениво гнало за ее спиной на берег волну.

Не надо бы ему так открыто смотреть на нее и тем самым выдать факт своего пробуждения. Но поправить было уже нельзя. Свет костра освещал его лицо. Боль прошла, в голове ощущалась странная легкость, а в ногах — слабость.

И тут он подумал о ребенке, о темном человеке на холме и похолодел от страха.

— Ну, — сказала женщина, — проснулся?

Он вместо ответа только моргнул. Говорить было слишком трудно.

Она склонилась над ним, задев его одеждой, и провела рукой по лбу. Пальцы ее были прохладными. Ему не хотелось, чтобы до него дотрагивались, но протестовать не было сил.

Он провалился в темноту. Вроде бы она говорила с ним, но он не был уверен. Возможно, он и в самом деле умирает.

Однако через некоторое время он опять услышал рокот моря, а когда пробудился, над головой светили звезды. В этот раз он уже точно знал, что проснулся. Плечи болели, и руки онемели — они были безжалостно связаны у него над головой. Другой боли он не чувствовал. Он обнаружил, что ему связали не только запястья, но и щиколотки.

Проявив благоразумие, он подавил паническое настроение — прежде чем что-то делать, надо подумать. В голове прояснилось. Он вспомнил все: Гончих, ребенка, Санела, нападение на патруль, пробуждение и женщину. Куда ушел тут мужчина, из Гончих? Какая связь между ним и женщиной? Где ребенок? Откуда эта женщина, из Ализона? Из вражеского лагеря? А кто его принес сюда, мужчина? А ребенок?

Или…

Он лежал очень тихо и время от времени слышал, как, заглушая шум моря, шевелится и фыркает лошадь, стоящая в конюшне. «По всей видимости, это с другой стороны дома», — подумал он. Можно, стало быть, отсюда убежать. Есть способ уйти от погони даже ослабленному человеку. Сердце его забилось сильнее, дыхание участилось. Но как же девочка?

Он вспомнил, каким было ее лицо, перед тем как ему потерять сознание. Вспомнил, как она закричала. Выходит, он опять привел ее к Гончим.

— Дурак.

Глаза его увлажнились. Он успокоил дыхание, поморгал глазами, стряхивая навернувшиеся слезы. Осторожно огляделся, посмотрел на море, на берег, на хижину. Хижина под лунным светом стояла, словно облитая серебром. Ни женщины, ни мужчины видно не было.

А что если эту рыбачью хижину заняли Гончие? Жили здесь. Может, отсюда и выезжали патрули. И богам лишь известно, кто такая эта женщина — темноволосая, в дорогой одежде. Слишком уж благородная, чтобы быть женой рыбака. Нет, не похоже, что местная. Пожалуй, что и не из Долин.

Скорее всего, она спит сейчас там, в хижине. Кто там еще, он не знал, но догадывался, и хватит об этом. Хозяева удалились на покой, а пленника своего, чтобы спать спокойно, связали по рукам и ногам. Странно и подозрительно, что у него болят лишь спина и плечи, а раны не дают о себе знать. По всей видимости, они хотят, чтобы он был жив и здоров, с целью допроса.

Быть может, они проявят неосторожность, и он получит доступ к оружию. Если мужчины уйдут докладывать о нем соратникам, хорошо бы с ним осталась одна женщина. Об этом можно только мечтать. Если она жительница Долин, то может и помочь ему, если же нет, то скорее допустит ошибку, которой мужчины не сделают. Она могла бы, к тому же, проявить женскую солидарность, помочь девочке, отогнать от нее мужчин… если вообще там есть девочка.