Илло уже перенесла часть вещей к нашему импровизированному лагерю. Я понял, что сил у меня больше нет ни на что. И смог только добраться до костра, который превратился в маяк, и там снова упасть. Тело с головы до ног превратилось в сплошную боль.
Помню, как пил из кастрюльки, которую дала мне Илло, при этом смутно думая, что надо бы установить ночное дежурство. На травянистых равнинах мало хищников, и те из них, которые известны странствующим, охотятся по ночам, но боятся огня. Остается вода – и то, что появилось из нее. Но дотянуться до станнера, который висел на поясе, и даже просто держать глаза открытыми было выше моих сил. Усталость накрыла меня как одеялом, окружила, словно Чащоба.
Я проснулся… На небе яркие звезды; оранжево-красный шар – луна Вура – висит прямо над головой. Одно из тех мгновенных пробуждений, которые бывают у людей, живущих на пороге неведомого. У таких людей инстинкты и внутренние предупредительные системы так же способны воспринимать сигналы тревоги, как приборы космического корабля.
На земле горит огонь… Три лагерные лампы, спасенные при катастрофе, заправлены и ярко горят. За ними груда сваленного как попало добра, которое я вытащил из фургона. После того как я сдался, девушка, должно быть, все это притащила сюда. Девушка!..
Она сидела у доски, которая служила постелью моему отцу. Свет ламп придавал ее лицу обманчивый красноватый оттенок. Глаза ее закрыты, но в руке зажат станнер.
Собственная слабость устыдила меня. Гордость моя в этот момент была сильно уязвлена: я, уже опытный странствующий, не справился со своими обязанностями. Она даже укрыла меня одеялом из шерсти гара. В гневе из-за своей слабости я отбросил это одеяло.
Но приступ гнева длился лишь мгновение. Что-то разбудило меня; привычка к жизни на равнинах взяла верх. Я слышал шум воды в ущелье, но он стал слабее. Похоже, вода перестала подниматься. Наверно, спадает поток, рожденный бурей. На мне пояс странствующего, на нем многочисленные инструменты, которые могут пригодиться в пути. Я встал, ощутив вес не только станнера в кобуре, но и ножа на бедре. Положив руку на ручку ножа, я медленно поворачивал голову с востока на запад, потом снова внимательно посмотрел на север.
Дул ночной ветер, но он не пел в высокой траве, прибитой к земле бурей. И не несет с собой тот незнакомый запах, который послужил предвестником бури. Если за пределами освещенного круга бродит какой-нибудь хищник, он ничем себя не выдает.
На несколько мгновений я испытал прилив надежды. Гары! Может, Витол нашел путь назад и привел с собой все стадо? Я негромко свистнул – на такой свист могучее животное всегда отзывалось, если находилось в пределах слышимости.
Никакого фырканья или ударов копыт о поверхность равнины. Но что-то есть – звук, ощущение, которое меня разбудило и сейчас продолжает держать в напряжении. Если отец… Я знал, что мои знания равнин по сравнению с его – все равно что у ребенка, только еще начинающего читать ленты. В прошлом я много раз видел, как он так настораживается, и всегда у этого была важная причина.
Зрение не поможет за пределами освещенного лампами круга; обоняние и слух не дают ничего – пока. Я подошел к Илло, наклонился и взял из ее руки станнер. Держа его наготове – свой я берег на крайний случай, – я начал по периметру осторожно обходить лагерь, каждые несколько шагов останавливаясь, прислушиваясь, приглядываясь к полосам света и тьмы на освещенной луной местности.
Ничего не видно. Трава влажная и прибита бурей к земле. Всякий, кто попытался бы приблизиться к нам, издавал бы звуки, и я бы их услышал. И легко заметил бы передвижение. Остается ручей. Я снял с пояса ночной фонарь. Его заряды нужно беречь, потому что их у меня только небольшая коробка, которую я успел вытащить из воды. Тем не менее я настроил фонарь на максимум и направил широкий луч холодного света вниз.
Под тяжестью фургона, передняя часть которого погружена в ручей, сломалось одно из задних колес, застрявших в откосе, и теперь это колесо лежало немного в стороне. Если бы отец был здоров, а гары под рукой, починить фургон и вернуть его на тропу равнин было бы очень трудно, но возможно. Но в сложившихся обстоятельствах у меня не было никакой надежды восстановить наш транспорт.
Река, недавно еще яростная, теперь стихла. Хотя поверхность ее по-прежнему покрыта грязью и сорванными ветками, течение слабее и в потоке уже не может скрыться такая тварь, какая нападала на нас.
Если бы тварь оставалась на дне, не придя в себя от действия станнера, теперь ее чешуйчатая спина обнажилась бы. Но ничего не видно. Либо унесло течение, либо уплыла по своей воле. Сколько бы я ни смотрел, видел только фургон и постепенно спадающий водный поток.
Без всякого результата я обошел лагерь. И тем не менее… что-то ведь меня разбудило, что-то ждет здесь… где-нибудь…
Я вспомнил, что говорила родственница моей матери, – тронутые Тенью. Конечно, я слышал это выражение и раньше, но оно для меня ничего не значило. Что же произошло, когда в северные владения пришла смерть? Почему один ребенок тут, другой там – почему они, всегда представители второго поколения, оставались жить, когда весь поселок переставал существовать? И почему мы ничего не помним?
Снова я углубился в свое сознание… Нет, только гар, идущий под солнцем, мой отец рядом с ним. Даже отца я не могу припомнить ясно: гар в моей мысленной картине гораздо отчетливей.
Может быть, потому, что езда верхом – удивительное и непривычное ощущение для маленького мальчика? Конечно, гары используются и в поселках и владениях, но эти гары гораздо меньшего размера, слабее и не могут произвести такого впечатления на малыша, как животные странствующего.
Я подумал о постоянном интересе отца к покинутым и разрушенным поселкам, которые пострадали от Тени. Отец рисковал жизнью, исследуя их. Почему люди говорят о «Тени»? Если нет выживших, которые могли бы рассказать о природе опасности, кто придумал такое название?
Снова я порылся в памяти и не смог найти никакого ответа на свой вопрос. Всю жизнь я слышу о «Тенях» как о смерти и непреклонной и ужасной судьбе. Но несмотря на все отцовские исследования, он никогда не говорил мне, почему эта угроза с севера так названа. Как будто существовал внутренний барьер, не позволяющий вдаваться в такие рассуждения…
Повторно обходя лагерь, я не только искал причину своего пробуждения. Мозг мой был занят: впервые, насколько мог вспомнить, задавал я себе эти вопросы. Трижды обошел я вокруг по самому освещенному лампами краю.
Но не только не удостоверился, что на озаренной луной влажной равнине нет ничего – напротив, тревога моя еще усилилась. Я обнаружил, что невольно сжимаюсь, как будто ожидаю, что в любое мгновение в воздухе свистнет нож и вонзится в мое тело или луч бластера сожжет его до кости. Каждый раз я надолго останавливался на краю ущелья, направлял вниз фонарь: поток быстро мелел, словно земля превратилась в губку и впитывает его.
Наконец я отказался от добровольно взятых на себя обязанностей часового и направился к тому месту, где лежал отец, накрытый одеялом. В свете костра, не таком ярком, как луч моего фонаря, лицо его казалось осунувшимся, кости проступали сквозь кожу: за несколько часов смертельная болезнь словно лишила его сил для сопротивления. И…
Глаза его были широко раскрыты. И не просто раскрыты, в них было сознание. Он напряженно смотрел на меня, и я невольно опустился рядом с ним на колени. В этот момент я был словно не старше мальчика в своем воспоминании.
Илло смыла кровь с его лица, перевязала раны. Одеяло было натянуто по горло, скрывая искалеченное тело. Боль провела резкие морщины на лице, но сейчас отец отбросил ее, взял под контроль. Я видел это, хотя не понимал, как он это сделал.
Я увидел, как шевельнулись губы отца. На лбу под повязкой проступил пот. Повинуясь этому настойчивому взгляду, я наклонился к самым губам.
– На север … в Мунго… – еле слышным шепотом произнес отец. – На север… я … похорони меня в Мунго. Поклянись, поклянись, что ты это сделаешь! – Он собрал все силы, чтобы произнести эти последние слова, произнес их отчетливо и громко, как будто давал гарам приказ двигаться.
