– Он приехал сюда со своими кассетами «Doors», книгами Кроули и рукописным списком адресов тайных сайтов по магии хаоса. И все было хорошо. У него даже появились ученики, такие же неприкаянные, как и он – дети, сбежавшие из дома, – и, когда он хотел, ему сразу отсасывали, и жизнь казалась прекрасной.

А потом он поверил собственным измышлениям. Поверил, что он – настоящий. Что он самый крутой. Решил, что он большой страшный тигр, а не маленький жалкий котенок. И вот он выкопал... одну вещь... которая принадлежала кому-то другому.

Он думал, что эта вещь будет хранить его и вообще всячески помогать. Глупый мальчик. В одну из ночей, когда он сидел на Джексон-сквер и общался с гадалками на Таро, рассказывал им про Джима Моррисона и каббалу, кто-то подошел сзади и тронул его за плечо, и он обернулся, и этот кто-то дунул ему в лицо порошком, и мальчик вдохнул порошок. Но не весь порошок. Потому что он еще успел подумать, что надо срочно что-то делать, но уже было поздно что-либо делать, потому что его парализовало. В том порошке были намешаны рыба фугу, жабья кожа, измельченные кости и еще много чего другого, и он все это вдохнул.

Кто-то вызвал «скорую», его отвезли в больницу: но там ему не особенно помогли. Решили, что он наркоман и бродяга без определенного места жительства. На следующий день он уже снова мог двигаться. Хотя разговаривать он смог только три дня спустя.

Проблема в том, что он подсел на этот порошок. Ему хотелось еще и еще. Он знал: в порошке зомби содержится какая-то великая тайна. И ему казалось, что он почти что ее раскрыл. Кое-кто утверждает, что в порошок зомби подмешивают героин. Но в этом не было необходимости. Он подсел плотно.

Ему сказали, что порошок не продается. Но если он выполнит кое-какую работу, ему дадут порошка, чтобы курить его, или нюхать, или втирать в десны, или просто глотать. Иногда ему поручали действительно грязную работу, за которую больше никто не брался. Иногда они просто его унижали – заставляли его есть собачье дерьмо из канавы. И он делал все, что ему говорили. Вполне вероятно, что он убивал людей. Все, что угодно. За исключением одного: он не мог умереть. Он совсем высох. Кожа да кости. Он делал все, чтобы получить свой порошок.

И он по-прежнему думает, той малой частью сознания, которая еще остается им самим – он по-прежнему думает, что никакой он не зомби. Что он еще жив, он не умер. Не переступил этот последний порог. Только он его переступил, уже очень давно.

Я протянул руку и прикоснулся к женщине, лежавшей рядом. Ее тело было упругим и крепким, стройным и гибким. Ее груди были, как груди, которые мог бы написать Гоген. Ее губы были мягкими, теплыми и податливыми – в темноте под моими губами.

Люди не просто так появляются в нашей жизни. У всего есть причина.

Когда я проснулся, было еще темно, а в номере было тихо. Я включил свет, почти ожидая, что на подушке будет лежать красная лента, или белая лента, или серебряная сережка в форме мышиного черепа, но там не было ничего. Ничего, что могло бы послужить подтверждением, что этой ночью я спал не один.

Я встал, подошел к окну и раздвинул шторы. Небо уже начинало сереть на востоке.

Я подумал: «Надо ехать дальше на юг. Продолжать свое бегство. Продолжать притворяться, что я еще жив». Но было уже слишком поздно. Теперь я это понял. В конце концов, двери между двумя мирами – миром мертвых и миром живых – открываются в двух направлениях.

Я дошел до предела. Дальше дороги нет.

Кто-то тихонько постучал в дверь номера. Я быстро натянул брюки, футболку и как был босиком пошел открывать.

За дверью меня дожидалась кофейная девочка.

Все пространство за дверью было подернуто светом: безбрежным, прекрасным предрассветным свечением. Было слышно, как в утренней дымке щебечут птицы. Наш дом стоял на вершине холма, и другие дома, выходившие фасадами к нам, казались какими-то странно маленькими. Прохладный туман стелился по земле, завиваясь, как это бывает в старых черно-белых фильмах. Но я знал: он рассеется еще до полудня.

Девочка была очень худенькой и очень маленькой. Лет шести, не больше. Ее глаза были подернуты странной пленкой. Видимо, катарактой. Ее кожа, когда-то коричневая, теперь была бледно-серой. Она держала в руках белую чашку с эмблемой отеля. Держала бережно и аккуратно; одной рукой – за ручку, другой – снизу за блюдце. В чашке дымился кофе цвета густой грязи.

Я взял у девочки чашку с кофе и отпил глоток. Кофе был очень крепким и очень горячим, и я окончательно проснулся.

Я сказал ей:

– Спасибо.

Кто-то где-то звал меня по имени.

Девочка терпеливо ждала, пока я не допил весь кофе. Я поставил пустую чашку на ковер в коридоре и прикоснулся к плечу девочки.

Она подняла свою серую ручку, растопырила пальчики и обхватила мою ладонь. Она знала, что теперь мы вдвоем. Куда бы мы ни направлялись сейчас, мы пойдем туда вместе.

Я вспомнил, что мне однажды сказали. Хотя и не вспомнил, когда и кто.

– Все хорошо. Потому что у нас каждый день – свежемолотый кофе, – сказал я девочке.

Ее лицо не изменилось, но она кивнула, как будто услышала мои слова, и нетерпеливо потянула меня за собой. Она крепко держала меня своими тонкими серыми пальцами, и так, взявшись за руки, мы наконец-то пошли в рассвет.

– Время здесь неустойчиво и подвижно, – сказал бес.

Человек сразу понял, что это бес. С первого взгляда. Точно так же, как понял, что место, куда он попал, называется Ад. Ничем другим это быть не могло: ни то, ни другое.

Комната напоминала длинный коридор, и бес ждал его в дальнем конце, стоя рядом с дымящейся жаровней. На серых каменных стенах висели предметы, которые, пожалуй, не стоит рассматривать вблизи, поскольку подобные веши отнюдь не относятся к категории обнадеживающих. Потолок нависал низко-низко, пол был до странности иллюзорен.

– Подойди ближе, – сказал бес.

Человек сделал, как было сказано.

Бес был тощим и абсолютно голым. Все его тело было покрыто глубокими шрамами. Похоже, когда-то давным-давно с него пытались содрать кожу. У него не было ушей, не было признаков пола. У него были тонкие губы аскета и глаза настоящего беса: они видели много всего и зашли чересчур далеко – под их взглядом человек чувствовал себя ничтожным, как муха. Даже ничтожнее мухи.

– И что теперь? – спросил он.

– Теперь, – сказал бес, и в его голосе не было ни печали, ни удовольствия, ни злорадства – только страшное безжизненное смирение, – тебя будут мучить.

– Долго?

Но бес не ответил, лишь покачал головой. Он прошел вдоль стены, разглядывая различные приспособления, висевшие на крюках. В дальнем конце, рядом с закрытой дверью, висела плеть-кошка, сделанная из колючей проволоки. Бес благоговейно снял плеть со стены трехпалой рукой и вернулся к жаровне. Положил плеть на горячие угли и стал смотреть, как нагреваются проволочные хвосты.

– Это бесчеловечно.

– Ага.

Кончики плети уже накалились мертвым оранжевым блеском.

Замахнувшись для первого удара, бес сказал так:

– Со временем даже это мгновение станет как нежное воспоминание.

– Врешь.

– Нет, не вру, – произнес бес за миг до того, как опустить руку с плетью, – потом будет хуже.

Хвосты плети-кошки вонзились в спину человека с шипением и треском, разорвали дорогую одежду – обожгли, раскромсали, разрезали плоть, и человек закричал. Не в последний раз в этом месте.

На стенах висело двести одиннадцать разнообразных орудий пытки, и со временем он испытал на себе все до единого.

А когда наконец «Дочь Лазаря», которую он познал самым тесным интимным образом, была очищена от крови и водворена обратно на стену, на свое двести одиннадцатое место, человек прошептал разбитыми губами: