— Не знаю никакого клада. О магии тем более судить не могу. Души, богини... да это был обычный массовый гипноз. Коллективная галлюцинация.

Красный карлик с красным Шутом, танцуя полечку, которую наигрывал, припеваючи, оркестр Печкина, приближались к ним. Шут подхватил под руку Шамана и увлек его за собою; Шаман поневоле заплясал, входя в ритм польки: «Пойдем, пойдем, дорогая, польку танцевать со мной!..»

Карлик сказал:

— Сейчас Комендант целую литургию устроил из-за Железного Феликса. Брошюру Ленина изъял, фуражку отобрал, слова путал, кричал: «Донесу! Доложу! Пропаганда!»

— Что же, Железный Феликс у нас теперь с непокрытым черепом?

— Покрыли, — сказал карлик, — он теперь у нас в панамке. Поет хором, как ему, эх, хорошо свою страну любить.

Веселье буксовало, спадало, праздник начинал уставать, приведшие извне гости расходиться, пьяные засыпали, хотя еще играли оркестры, но уже пели с большим удовольствием, чем танцевали, Видимо, всем не хватало кислорода; корабль огромного здания вплыл в курительный туман: новогодняя ночь исчерпывала себя все быстрее и быстрее. Комендант бродил по закоулкам, вылавливая парочки, звонил в огромный колокольчик, как прокаженный, крича, что вечер окончен, пора разойтись, сейчас он погасит свет, не бросайте непотушенные сигареты, расходитесь, расходитесь. Само собой, вечер был закончен, раз ночь была на исходе. Кайдановский еще успел ухватить бутерброды с ветчиной и бутылку пива в закрывающемся буфете.

Мансур уже улегся спать, а Кайдановский медлил, допивая пиво, когда под дверью кто-то поскребся. Он открыл — то была Люся, заплаканная, с припухшим носиком, почему-то в летнем плаще поверх бального костюма.

— Кай, выйдем, покури со мной.

Он пошел с ней курить, они проскользнули, как тени, мимо уснувшего на диванчике Коменданта, поднялись на галерею Молодежного зала. Люся дрожала, она была, конечно, изрядно пьяненькая, но он чувствовал — что-то с ней творилось, он никогда ее такой не видел. Она вцепилась в его рукав, уткнулась в плечо, ее пропахшие табаком темно-русые кудряшки щекотали ему шею, Люся рыдала, приговаривая:

— Не хочу жить, не хочу жить.

Он успокаивал ее, уговаривал, гладил по голове, тряс за плечи, все напрасно. Внезапно она затихла. Лицо у нее стало маленькое, жесткое, далекое.

— Я сама виновата. Я пошла с ним, чтобы с ним переспать. С Явловым. Я — дура последняя, идиотка. Он такой подлей, я таких отродясь не видывала. Как он меня обзывал, знал бы ты. Он меня изнасиловал. Ну... почти так... Пощечин мне надавал. Он сказал, ты знаешь про какой-то клад, что ты этот клад нашел и скрываешь, а это государственная собственность, я должна уговорить тебя рассказать ему про этот клад, а если не уговорю, он мужу наркотики подбросит, мужа посадят, да и тебя он может засадить, если захочет, ты черт знает какие книги запрещенные читаешь и распространяешь, какая я дура, Кай, теперь из-за меня... из-за меня... а ведь он все угрозы свои выполнит, он мразь... что теперь будет...

Выговорившись и накурившись, она утихла, только всхлипывала иногда.

— Не бойся, — сказал Кайдановский медленно, — зачем ему твоего мужа сажать? на пушку берет. Не знаю я ни про какой клад. Ничего тебе не говорил. И все.

— Он спрашивал — с кем ты дружишь. Я не сказала. Говорю — он со всеми дружит.

Голубое табачное облачко окутывало их, не желая рассеиваться. Чернота за окном тоже начинала плавиться голубым отливом.

— Кай, покажи мне, как поднимаются на купол.

— Кто же зимой поднимается на купол?

— Мы и не будем подниматься. Ты просто мне дорогу покажешь. Ты обещал. Что тебе стоит.

— На чердаке темно, — сказал он, сдаваясь, — и в причердачье мрак, да и холод собачий.

— Мы на минуточку. Ну, пожалуйста.

— Ладно, — сказал он, — подожди, сейчас фонарик от Мансура принесу.

Черная лестница переходила в маленький крутой трап. Зимними ледяными сенями веяло с чердаков. Кайдановский накинул на Люсю принесенную куртку. В фонарном луче плясали тени.

— Как интересно! — прошептала Люся.

Он с удовольствием отметил, что в лице ее проступило живое выражение, она оттаивала на ледяном чердаке, озиралась, готова была улыбнуться.

— Пройдем немного по чердаку? Знаешь, я ведь в детстве тек любила чердаки!.. Меня на них тянуло. Я дома на чердак притащила сена, табуреточку, одеяло, подушку, кукол, у меня там сундучок был, зеркальце, я картинки красивые развесила, свои рисунки, бусики мои любимые красные там на гвоздике висели. Хорошо было. И все в окно глядела. Из окна было Волгу видно, все соседские сады как на ладони.

Комендант сел на своем кожаном диванчике. Над головой кто-то ходил. По чердаку? Противопожарная безопасность была в опасности.

«Мало им, сукам, общежития, — спросонок Комендант думал Распространенно, — мало углов, на чердак сношаться лезут».

Покровскому снилась Волга, черемуха в цвету, яблони в цвету, У берега лодки. Он хотел спуститься к воде, но что-то ему все время мешало: то заборы на пути встречались, то его звали — приходилось вернуться в дом. Он оглядывался на один из соседних домов: из чердачного окна кто-то на него смотрел.

— Говори тише, мы почти над вестибюлем, Комендант спит чутко, вдруг там слышны голоса.

— Тут очень холодно, — шепнула Люся, — но очень хорошо. Мы еще немного погуляем и вернемся. Спасибо тебе. Мне уже легче. На что я только тебе сдалась.

— Сам не знаю. Нужна зачем-то.

— Не я тебе нужна, — шепнула она опять, — тебе нужно: они жили долго и счастливо и умерли в один день, так не бывает.

— Почему-то все знают, кто мне нужен, что мне нужно, кроме меня, — отшептался он.

— Ты это знаешь лучше всех, потому и все знают.

— Мне надо, чтобы сумасшедшие исцелились.

— Тогда человек не будет человеком. Все люди сумасшедшие. Человек ненормален.

— Не чоловик, а жинка, — поправил Кайдановский. — Тебе так кажется, ибо ты спишь с чокнутыми.

— Я сама таё. Я нимфоманка.

— Ты — легковерная дурочка.

— Верю всем?

— Веришь в свою божественность. Богиня Лю. Какая же ты богиня? Дурочка в платочке.

— Прости меня, Кай, — шептала она, — я не хотела, я не нарочно. Я всегда мечтала, чтобы ты меня забыл.

— Я забыл. Не помню. Ты кто?

— Я хотела, чтобы ты был свободен.

— Я свободен.

— Нет. Я даже Мансура просила, чтобы он со мной переспал и тебе рассказал, и я бы рассказала, ты бы не выдержал, это бы тебя отрезвило.

— Я не пьяный.

— Сегодня пьяный. Сейчас да. И я тоже. Но я не о том. Но Мансур отказался.

— Ты нимфоманка разве? а я — лесбиян. Приходит мужик к доктору, говорит: «Доктор, я — лесбиян». — «Да это что, голубчик, такое?» — «Ох, доктор, столько вокруг мужиков прекрасных, а меня все к бабам тянет».

Она остановилась.

— Кто-то идет за нами, слышишь?

— Тебе кажется.

Но и он слышал скрип двери, там, далеко, откуда они шли, и осторожное приближение.

— Это Комендант.

— Нет, — сказала она шепотом, — шаги легкие, женские.

— Привидение?

— Мне страшно, Кай.

— Идем, не бойся. Дурачки вроде нас, пьяненькие романтики. Или домовой.

Они шли дальше. Свод над головой ушел плоскостями вверх.

— Иди по балке, — сказал он. Балка была довольно широкой.

Свет пролился за их затылками. Люся обернулась, перепуганная, и оступилась, он уже знал, куда она ступила, это был не пыльный пол, а покрытый пылью стеклянный фонарь Малого купола, он рванулся поддержать ее и оступился сам.

Ван И стучал в стенку Мансуру.

— Вставай, что-то случилось, я слышал.

В вестибюле белый Комендант звонил по телефону: сначала в «Скорую», потом в милицию. Резные врата центральной мраморной лестницы настежь, в Малом куполе две черных зияющих дыры. Они лежали на площадке, обрызганные стеклом.

Кайдановский был еще жив, Мансур наклонился, различил шепот: «Трап... трап закрой... совсем...»

Покровский проснулся. Внизу, в вестибюле, было много людей, хлопала дверь подъезда, хлопали дверцы стоящих под окнами машин. Он одевался с ощущением, что во сне была тихая мирная явь, а пробудился он в страшный сон. Машины отъехали. Мансур, Ван И, Комендант и вахтерша разговаривали на лестнице, Покровский поднялся к ним, уже видя разбитый фонарь наверху, осколки и кровь внизу.