Моя мама очень любила Маяковского, за что её любил директор школы Аркадий Моисеевич – ветеран гражданской войны без двух ног в коляске. Он преподавал литературу и не переносил тех, кто любил математику.

«Я знаю вас, жуликов, всех, – говорил он, – как свои пять пальцев на левой руке! – На левой руке у него было только два пальца: мизинец и большой, и он свои руки всегда путал. – То есть на правой».

«Вы пришли сюда, чтоб тереться друг о друга!» – говорил он.

И вдруг он увидел, как Жора Геворкян, сосед моей мамы по парте, еле сдерживается, чтоб не рассмеяться.

«Геворков! Что вы тужитесь, как в клозете!»

Он любил слушать, как мама читает. У них в школе сколотилась агитбригада, они ездили по госпиталям. Мама читала Маяковского и недавно вышедшую в свет поэму Симонова «Сын артиллериста». Успех невероятный.

На уроках он ставил ей «пять».

– Садись! Пять!

Однажды он выстроил у доски человек десять: они не могли ничего существенного сказать об образе Фирса в «Вишневом саду» Чехова.

– Томасова! – поднял он маму, – Встань, девочка! Покажи этим оболтусам, как ты любишь литературу.

– Аркадий Моисеич! – мама не читала «Вишневого сада». – А я ничего не могу добавить к образу Фирса.

– Сядь!

Аттестат зрелости моя мамуля получила только благодаря Аркадию Моисеевичу – к этому времени у нее по техническим дисциплинам в школьных ведомостях стояли одни только двойки – после чего она поступила в университет на филфак.

И ещё в то же время она работала и в райкоме комсомола, и пионервожатой в школе.

В райкоме они принимали активную молодежь в комсомол. Спрашивали: «Кто такой Сталин?» – и иногда в ответ слышали: «Мой отец!».

«Понятно?» – говорили райкомовские шепотом друг другу, а у вступающих в тот момент глаза были совершенно безумные.

Но с третьего курса ей захотелось в кинотехникум, – просто не мама, а нечто страшное, – и она укатила в Ленинград. Там она встретила моего папу, и через какое-то время он потопил её в вечной беременности.

Больше она нигде не училась. Она рожала нас. Меня – первого.

Мама говорила, что я рос очень ответственным ребенком. Если делал на полу лужу, то полз за тряпкой, все сам вытирал и говорил себе: «Ай-яй-яй!»

Я родился на 3-ей Свердловской в доме 24 на 4-м этаже. Там жил новый муж моей бабушки. Это был кооперативный дом – тогда случались кооперативы – а потом тот кооператив разогнали, жильцам вернули деньги и стали они государственными. То есть в отдельные трехкомнатные квартиры к ним стали подселять жильцов.

Чтобы не было чужих, им разрешили подселять своих братьев и сестер, и муж моей бабушки подселил к себе родного брата-алкоголика с женой Вартануж и детьми: Норой, Аней, Вовой, Светой. Сам он тоже не брезговал пьянством, а Нора, Аня и Света были шлюшками.

Так говорила моя мать.

Вскоре, видимо в противовес их легкомысленному поведению, она принесла домой кошку и та принялась регулярно плодиться. Котят раздавали, потому что они получались красивые и пушистые.

Обычно этим занималась моя мама. Она бегала по Баку и пристраивала котят.

Вартануж невзлюбила кошку – та воровала у нее мясо из кастрюли.

Бедная женщина ставила кастрюлю с первым блюдом на балкон, а сверху на крышку клала камень.

Кошка выбирала момент, когда никого не было в доме, проскальзывала на балкон, лапой поддевала крышку, после чего камень бухался в кастрюлю, а крышка летела на пол, потом она когтями выуживала мясо и съедала.

Моя мама, наблюдавшая все это через окно, потом доставала камень, мыла его, водружала на место крышку и сверху клала камень.

Так они жили очень долго.

Потом мама уехала в Ленинград и встретила папу, а кошку отдали в столовую.

Но после нее остался большой черный кот, которого и назвали Котиком.

Араблинка

С появлением папы бабушка забросила своего нового мужа, и они переехали в общежитие на Араблинку.

Так называлось небольшое местечко в поселке имени Степана Разина, недалеко от которого располагалась та самая гора с пещерой, названная в честь этого народного героя.

Именно там, на Араблинке, и родились два моих брата-бандита.

Как только нас стало трое, мы немедленно принялись устраивать потасовки. В маленькой комнате, где кроме нас проживали наши родители и бабушка, сразу негде стало повернуться.

Мы жили на втором этаже. Дом двухэтажный. По обе стороны от лестницы шел длинный коридор и двери. Там жило много армян, и только одна семья была русская. Женщину звали Таня. Она жила с мужем-пьяницей и маленькой дочкой.

Напившись, он измывался над обеими.

Когда моя мама увидела, как его девочку рвет от страха, она схватила длинную палку и долго гонялась за ним вокруг стола, мечтая убить.

Потом он жаловался бабушке на мою маму, говорил, что он партизан и показывал медали. Обычно в самый разгар жалобы в комнату входила моя мать, которая выдворяла его криком «Пошёл отсюда!»

Тот пулей вылетал из комнаты, а бабушка бегала за мамой и причитала: «Только не надо ссориться!»

Бабушка очень не любила ссор.

Когда мы переезжали на новую квартиру, нас вышел провожать весь двор. Женщины плакали и обнимались.

У меня в этом дворе остался друг – белобрысый Вовка.

Потом много лет я буду ловить себя на том, что в каждом встречном светловолосом мальчугане узнаю Вовку.

Новая квартира

Новую квартиру, ту самую, в которой мы прожили потом почти тридцать лет, получил отец.

В старом детском жестяном сундучке с елочными игрушками на самом дне, чудом сохранившимся с тех времен, я совсем недавно нашел черновик его заявления в местком с просьбой предоставить ему отдельную квартиру, поскольку комнатка в общежитии совсем маленькая, а семья уже большая – детей трое, жена и теща – и ему негде отдыхать и заниматься: он поступил на заочное отделение Азербайджанского института нефти и химии.

На шестерых он получил отдельную двухкомнатную квартиру.

Мы переезжали в снег. Снег редко шёл в Баку, но этот я помню. И как мы вошли в совершенно пустую квартиру помню. Там было тепло.

В новый год наряжали елку. Все страшно волновались, развешивали флажки и гирлянды.

Потом пришел Дед Мороз с подарками. Это отца загримировали и одели в костюм. Мы его не узнали, смутились, а он спрашивал, как мы себя ведем.

А в школе в третьем классе случился новогодний бал и меня одели принцем. Я был черным принцем. Костюм мне шили мама и бабушка. Я имел успех.

Чердак

Над нашей квартирой находился чердак. Высоченный, таинственный, и полустлан толстым слоем ракушек. Если кто-то шел по нему, мы слышали на потолке тяжелые, скрипучие шаги. От них веяло потусторонним. Мне всегда становилось не по себе.

А мать моя оказалась жутко бесстрашной. Она влезала по вертикальной лестнице, высовывала голову в темное квадратное отверстие чердака и кричала: «Кто там ходит? А ну, пошли все отсюда!»

Я боялся за нее. В это отверстие дуло, где-то в глубине чердака тонко завывал ветер, и казалось, что немедленно кто-то подхватит её за голову и утянет на чердак.

Правда, когда мы сами ходили по этому чердаку, и кто-то высовывался в то отверстие по плечи, становилось ещё более жутко. Страх пронзал все существо, ноги подрагивали, а руки пытались схватиться за кого-нибудь, и этот кто-нибудь тоже вздрагивал, и вы оба с визгом бежали к другому отверстию и скатывались вниз по лестнице в пронизанной солнцем соседней парадной.

В Баку было много солнца.

Папа и коммунизм

Как-то папа рассказал мне про коммунизм: работать будет необязательно, а в магазинах все можно будет получить без денег.

– Как без денег? – спрашивал я.

– Так, – говорил он, – деньги вообще отменят.

– Как это?

– Все из-за производительности труда. Она будет такой большой, что товары ничего не будут стоить.

– А кто их будет делать?

– Машины. Все будут делать машины. Человек вообще ничего не будет делать. То есть работать будут только те, кто не сможет не работать. То есть работать будет необязательно.