Она усадила его на место с позором, а я тогда подумал: здорово, я бы до такого не додумался.

Математичка любила устраивать всякие штуки: походы, ночевки у моря, шашлыки, металлоломы – помню, как мы тащили старую батарею – жутко тяжелая штука, мы сто раз останавливались, тяжело дыша.

Потом она придумала театр. Кукольный. Сцену и кукол мы сделали сами.

Я играл волка в «Семеро козлят».

Оказалось, держать куклу наверху, ходить с ней и говорить – тяжелая работа. Устают руки, голова, пальцы, глотка.

Но тренировка есть тренировка – через две недели мы уже выступали.

Сначала перед своими, а потом нас показали какой-то комиссии.

Мы ездили много раз на всякие смотры. Мы побеждали.

Два состава: основной и запасной.

Я играл в основном. В одно прекрасное воскресенье я ребят подвел: надо ехать на спектакль, а я отправился с отцом рыбачить на дамбу и никому не сказал.

Целый день у меня все валилось из рук, и я кормил свою совесть тем, что они взяли запасного.

А совесть не наедалась и говорила мне, что так не поступают с товарищами. А я вздыхал и надеялся на лучшее.

Зря я надеялся. Меня ждали, искали, прибегали домой, а потом уехали, взяв запасного.

Я до сих пор помню, как у меня горело лицо и уши, когда меня подняли на уроке.

А отец, когда узнал, и вовсе рассвирепел. Он был зол, растерян и опять зол.

Сказал он только: «Так нельзя!»

Я и сам знал, что нельзя – и на душе муторно, там скреблись кошки.

Взятка

Точно так же я себя чувствовал только однажды: когда мне дали взятку.

Учился я здорово, всячески соображал уже в первом классе и потому меня сразу же прикрепили к неуспевающему Юре Немцову.

Следовало приходить к нему и учить с ним математику.

Я учил.

Но Юра оказался непроходим. Он путал все, а ещё он потел и заикался. В перерывах он показывал мне рыбок. У него в ванной комнате вдоль стены, один над другим, стояли аквариумы.

И сотни, тысячи рыбок. Барбусы, неоны, кардиналы, петушки, лялиусы, гурами, макроподы, скалярии.

Их разводил его отец.

Он разводил на продажу. Он спросил меня как там успехи у его сына, и я сказал, что не очень.

Папа Юры переглянулся с мамой и вдруг сказал: «А хочешь рыбок?»

«Рыбок?!» – через час я оказался дома с банкой, в которой плавали кардиналы.

«Откуда?» – спросил отец, и я ему все рассказал. Про Юру, про математику, про то, как меня спросили о Юриной успеваемости, про то, что я ответил.

Папа вскочил, разволновался, позвал маму и остальных: «Идите все! Саше дали взятку!»

Я ничего не понимал: мне же подарили, и потом: что такое взятка?

«Это когда тебе дают что-то, чтоб ты лучше работал?»

Я не понял.

«Сейчас объясню. Ты работаешь честно, но тот, кто даёт, считает, что ты не работаешь честно, а начнешь работать только тогда, когда тебе что-либо дают. Это и называется «взятка».

Из всего сказанного я уразумел только то, что сомневаются в моей честности.

Рыбок мы отдали. Я сказал, что у меня нет условий, и они не приживутся.

Когда я отдавал, у меня горели уши, и мне казалось, что все понимают, что я вру насчет условий, но по-другому сказать я не мог. Я считал, что мне дарили их не для того, чтоб я Юру хвалил.

Я бы его и так похвалил, если б он все понимал.

А потом мне папа сам сделал аквариум. Но это потом.

Дамба

Это на нее мы отправились с отцом и братьями. В тот день, вместо театра. Мы ездили туда время от времени, привозили с нее бычков, и бабушка их жарила. Бычки на сковороде превращались в нечто маленькое и некрасивое.

А в жизни они необыкновенно хороши: темные с пятнами, с синими плавниками. Они клевали на червя. Мы рвали червей на части и насаживали на крючок.

В первый раз следовало сделать над собой усилие, чтоб разорвать живого червя. Рвешь живое на части, и становится не по себе.

– Что ты там возишься? – окликал отец.

– Сейчас! Сейчас! – отвечал ему я.

Следовало насадить так, чтоб острие крючка было не видно, а то бычок не шел.

Он обладал большой головой, чутьем собаки и ртом-кошельком.

За бычками кроме нас охотились морские ужи. Они очень похожи на гадюку, хорошо плавают и ныряют. Схватишь ужа, и он немедленно обгадится, испуская страшную вонь.

Прирученные ужи не гадили, и их можно было носить на шее или подкладывать девочкам в портфель.

Было забавно. Незабываемая встреча девочки и ужа происходила обычно на уроке геометрии.

Ее крик чертил в воздухе прямую, разделяющую урок на две половины: до ужа и после.

Бычков мы удили на затонувших судах – деревянных баркасах, севших на вечную мель у берега. На носу такой посудины глубина составляла примерно два метра, дно чистое и видно как клюют бычки. Такие красивые и сильные, они совершенно менялись, когда умирали. Наверное, поэтому я не слишком любил рыбалку.

Другое дело затонувшие суда – в них масса пробоин и можно заплыть внутрь. Касаться ничего не следовало: рискуешь напороться на ржавый гвоздь, но всякая наша осторожность уничтожалась солнцем, шептавшим на ухо: «Все хорошо!» – что проникало сквозь дыры в палубе, будто освещая своими могучими лучами затонувшие галеры.

Лучи разбивались о воду, и вода волновалась, мечась по сторонам, и старая изношенная шаланда представлялась уже не кораблем, а целой страной, и эта страна жила своей особенной жизнью. Внутри нее протекали течения, бушевали водовороты и вихри.

Иногда она казалось живым существом, она вдыхала – тогда вода внутри прибывала, поднималась и затапливала верхние этажи.

И выдыхала – бурные потоки срывались с места и неслись в только им одним известные проломы.

А ещё изможденное корыто представлялось островом или крепостью на обрывистом берегу. Стоило только лечь на живот и приблизиться к воде, как уже видились волны и скалы, и то как пристает к берегу пиратское судно, и вот уже флибустьеры карабкаются по отвесным кручам и лезут на стены.

А ты их – бах! – получите в лоб – и они кубарем летят в воду.

Это жук-дровосек, чудом здесь оказавшийся, получил от тебя по башке и кувыркнулся в воду.

Через секунду его становится жаль, и ты ищешь прутик, который должен возникнуть у него перед носом, чтоб он смог вскарабкаться на борт.

А ещё от нас доставалось майским жукам и бронзовкам – мученики – их привязывали за лапки, сажали в спичечные коробки.

Обессилевшего жука мы прощали, и он выпускался под честное слово не вредить сельскому хозяйству.

Дамба шла на остров Артем – так его назвали в честь легендарного революционного героя, на что нам, как оказалось, совершенно начхать. Любого героя мы запросто меняли на один день купания и лежания на камнях.

С двух сторон дамбу подпирали валуны. На них во время шторма выбрасывало водоросли, которые моментально высыхали и превращались в сено.

В него можно зарыться. Оно пахло йодом, летом, жарой и свободой. Мы втыкали его в плавки и превращались в папуасов. Мы орали и ныряли со скал. Мы скакали, выли, вопили, ходили колесом, стояли на руках и на голове.

Мы рисовали на щеках и лбу полосы синей глиной. Мы делали копья и кидали их в волны, а потом ныряли.

На глубине было тихо. Где-то там, наверху, виднелась блескучая поверхность воды и солнце. Под водой хорошо. Под водой хотелось жить.

Под водой пропадали страх и ненависть, не мучило одиночество, не терзала печаль.

Я это где-то читал.

Наверное, у Жюль Верна в «Капитане Немо».

Ах, Жюль Верн! Он виноват в том, что когда-нибудь у России появятся самые большие в мире подводные корабли.

Лагерь

Летом мама отправляла нас в лагерь. Слава Богу, не на три смены подряд. Одного моего знакомого отправляли на три, и на всю жизнь он остался заикой.

Это лагерь принадлежал все той же киностудии «Азербайджанфильм» – забор, песок, беседки для разучивания песен, песни: «Хотят ли русские войны – спросите вы у сатаны», и ещё что-то подобное.

Я-то ещё мог сделать над собой усилие и выучить куплет. А братья долго морочили всем голову, заявляя, что они «плехо говорьят по-русски».