– Матка! Что ж ты не сказала-то ничего?

Человек пятнадцать просто дремали в разных концах зала.

Фёдор Иванович сразу же отогнал безутешных родственников от гроба, потом нашёл глазами недавних собеседников и начал говорить. Он говорил о подвижничестве и подвиге. Не о том подвиге, когда с гранатой на танк, когда всё заканчивается за считанные секунды, а о том подвиге длинною в жизнь, когда для родных и любимых забываешь себя. Да. Безусловно это было лучшее из того, что когда-либо говорил Фёдор Иванович. И он сам понимал это.

Закончив говорить Фёдор Иванович предложил родным проститься и пошёл поднимать оркестр. Уже дойдя до оркестровой Фёдор Иванович неожиданно повернулся, зашёл в холодильник и, приподняв крышку стоящего там гроба, нашарил злополучный Мишкин мудштук и положил этот мудштук в карман. А войдя к музыкантам, вручил этот мудштук Стоцкому со словами, что это подарок от Дедушки Мороза. Стоцкий покрутил мудштук в руках, потом со словами: Захлебнитесь! – кинул рублёвку на стол.

Вышел оркестр. Рявкнули трубы нечто горестное. Забабахал барабан. Понесли.

Фёдор Иванович посмотрел, как несут гроб, и отвернулся. В хлам пьяные мужики плохо понимали, что делают, спорили и матерились на ходу.

Фёдор Иванович по-быстрому закончил церемонию и вернулся к каплице. Подошла Эльза Яновна. Со словами благодарности протянула Фёдору Ивановичу конверт. Фёдор Иванович неожиданно для себя от денег отказался. Только попросил подбросить до остановки. Из уважения Фёдора Ивановича посадили в кабину крытого брезентом военного грузовика и с надписью на заднем борту «Люди».

Хмурый водитель покуривал и всё качал головой:

– Ну, команда! – обратился он к Фёдору Ивановичу. – Первый раз такое видел. В морг третьего дня со мной поехал этот шпендик-сынуля да дочка. Сам видел, как старший сын им деньги давал. Приехали. Так они – нет, чтобы бабуське местной десятку дать, чтоб покойницу одела да в порядок привела, сами взялись. Выпили из горла по бутылке креплёного и пошли. Мне что? Проблемы у них. Новый год на носу. Никого не найти. Но мне-то что? Я жду. Подъезжает смотрю ещё машина покойного забирать. Люди вошли – такой скандал начался – до милиции дошло. Эти пиздюки чужую маму одели и оттдавать не хочут. Ну, цирк, да и только. – Водитель приоткрыл боковое стекло и сплюнул на дорогу.

– А что ж старший не поехал? – спросил Фёдор Иванович для поддержки разговора.

– А ему нельзя, – пояснил разговорчивый водила, – он же по голове инвалид. В нашей части служил. Хороший офицер был. Толковый. Во всех горячих точках побывал. Наград одних у него не сосчитать. А потом ранило. И ему в голову зашло. Стал всем рассказывать, что он немец. И имя себе новое придумал Карл. Жаль человека. Настоящий мужик.

– А вот жена его тоже Карлом называет, – неасторожился Фёдор Иванович.

– Мученица. Такая женщина что… – шофёр снова покрутил головой. – Она и себя Эльзой просит называть, чтобы мужику потакать. Сколько лет и дом и дети на ней держатся. Вот и сейчас кафе открыла. Где поднакопила, где подзаняла. И всё сама. И у плиты, и в зале. Люди к ней идут. А что? Вкусно, дёшево и пьянь туда не ходит. Эх! Вот на таких бабах всё и держится, короче. А какая она Эльза? Она ж Маруська!

– Говорят, что они за больным отцом ухаживали?

– Это да. Это было. Это все знают. Только какой же он отец? – шофер от возмущения даже баранку из рук выпустил. – У этой мамашки, царствие ей небесное, столько мужиков было, говорят, что отца и судебная экспертиза не установит. Карл этот, вообще, детдомовец. А с Мироновной они соседи были. И вот, когда еёный политрук заболел, Мария его к себе взяла и стали они его отцом называть. Она бы и старуху эту приютила, да говорят, не пошла бабка. А так приняла бы, как родную. Такая вот душа у этой женщины. Ты вот хоть сегодня посмотри. Хоронят старуху, как человека. А она же им никто. Просто соседка – алкашка.

Да, брат. Такая вот душа…

Фёдор Иванович вышел на трамвайной остановке. Стоял и всё думал о том, сколько доброты в людях таится, и не придумано такой меры, чтоб доброту эту измерить. Потом Фёдор Иванович вспомнил, что отказался от чаевых, и загордился собой, невидящим взглядом уставясь в здоровенного мужика с ребёнком на руках. И так вот стоял Фёдор Иванович пока мужик не подошёл в нему и не спросил:

– В морду хошь?

– Чего? – Фёдор Иванович оглядел вопрошавшего и сразу сообразил, что этот слон его, Фёдора Ивановича убьет и не очень напряжётся.

– Может я и сумасшедший, – ответил Фёдор Иванович, – но я же не самоубийца. Ты на себя посмотри, горилла.

– А может всё же? – сказал мужик с надеждой и поставил ребёнка на снег.

– Я же тебе по-русски сказал – мы в разных весовых категориях, – Фёдор Иванович всё не терял присутствие духа.

– Ты что, боксом занимался? – мужик протянул Фёдору Ивановичу пачку сигарет, приглашая угощаться.

– Занимался, – признался Фёдор Иванович. – Только выгнали меня за неспособность.

– Меня тоже! – заржал мужик, а потом посерьёзнел – Слушай, брат! Посмотри, что у моего малого на лице? Вчера ещё ничего, а сегодня высыпало.

Фёдор Иванович посмотрел:

– Это, брат, он у тебя шоколада перелопал. Зайди в дежурную аптеку и возьми такую траву календула называется, ноготки если попросту. Завари ему чаёк. Через пару дней пройдёт.

– Вот спасибо, брат, – обрадовался мужик, подхватил сынишку и прыгнул в трамвай.

Фёдор Иванович остался ждать своего номера, но уже не думал о высоких материях. Он решил, что сегодня по случаю Нового года не грех и пару рюмочек за обедом пропустить. И предвкушал удовольствие.

– Ма-а-аленькой ё-ё-ёлочке холодно зимой… – Одуреть можно – какая жаруха! Совсем, суки, обнаглели – в такой зальчик запихать шесть классов. Да ещё родители, будь они здоровенькими.

Хорошо еще, что первые классы. А если бы пятые?

– …стали в хоровод… – Что ж я устал то так? И елки эти клятые, кажись, кручу недавно. Третий день всего. С чего уставать? – Такие вот вопросы у Константина Петровича Михайлова – артиста разговорного жанра местной филармонии.

– А сейчас, маленькие, станем в ровный и большой круг. Шире! Шире!

Мамочки наши нам помогут…

– Всё одно и то же! Куда ни ткнись – всё одно и тоже! Везде одно говно!

– Ручку левую вперёд, а потом её назад, и опять её вперёд…

– Пора Тоську выпускать, а то застоялась – ишь, как копытами перебирает…

– А сейчас, детки, моя внучка Снегурочка…

– Сколько сегодня ёлок осталось? Штук пять – не меньше. И вечер…

Ох! Сдохнуть бы!..

– А кто из вас, ребята, приготовил Дедушке Морозу стихотворение или песенку?..

– Ну, понеслась косая в баню!..

– …Ты подарки нам принёс, пидарас горбатый?..

– Интересно, почему везде одно и то же? Ну, почему?.. Конфет-то эти скупердяи пожилились побольше положить. Что в финале делать буду?

– …Раз! Два! Три!..

– Господи, Боже! Что мы с детьми делаем? Так вот и вырастут в уверенности, что стоит только погромче заорать – и работать не надо. И всё само собой…

– …лошадка лохмоногая…

– Всегда поют именно лохмоногая. Ну, почему? Почему эта идиотская песенка пережила несколько поколений?

– Теперь спокойно…Бороду, рубашку, костюм – на батарею. Двадцать минут в запасе – должны подсохнуть… – Кофе будешь? – Это Костя уже к Снегурочке. Та тоже сушит костюм и курит, сидя в одной сорочке. Тоська, маленькая симпатичная женщина, на работу ненасытна – одна ребёнка поднимает. Ей эти несколько сотен за десять дней, как находка.

– Спасибо, Костя, я покурю лучше.

– Сейчас старшенькие пойдут – поставим пару эстафет.

– Ты загадки для них посложней…

– Волос на волос, тело на тело – и начинается ночное дело.

– Ты что? Сдурел?

– Всё в порядке…Это глазки закрываются. Сначала реснички…

– Чего они закрываются? Спят?