На Нефертити уже шикали, но она не сдавалась:

— Вы понимаете, что первый же случай аборта в Антарктиде превратит вас в убийц?! Вы понимаете, что остаетесь потенциальными убийцами до тех пор, пока не закрепите законодательно…

И так далее, и тому подобное, список нуждающегося в закреплении прилагается. Я не запомнил всю ту ахинею, которую она несла, поучая нас быть примерными мальчиками и ни в коем случае не делать бяку и каку. По-моему, мумия спутала пресс-конференцию с митингом.

Я ответил ей цитатой:

— «Должно быть, в человеческом сердце глубоко сидит страстное желание не дать другим жить так, как им хочется. Правила, законы — но всегда для ДРУГИХ людей. Какую-то дремучую часть нашей души, существовавшую в нас до того, как мы слезли с дерева, нам так и не удалось сбросить с себя, когда мы распрямились».

По залу пронеслось несколько неуверенных смешков. Цитату, конечно, никто не опознал, как никто не собирался в этом признаваться. Сильнее других, думаю, подозревались Толстой и Достоевский. О них присутствующие хотя бы что-то слыхали.

— Немного выспренне, но по делу. Это сказал ваш классик, леди. Пожалуйста, поспорьте сначала с ним, и, если он не убедит вас, боюсь, медицина тут бессильна. Прошу следующего…

Я начал заводиться. Это сборище здорово действовало мне на нервы. Взъерошенный Кацуки без всяких японских церемоний пнул меня под столом ботинком в лодыжку — остынь, мол. Я мысленно произнес формулу самовнушения. Помогло.

— Следующий вопрос, пожалуйста.

— Уважаемый мсье Льомаев, будьте любезны пояснить, как в Свободной Антарктиде обстоят дела с демократическими институтами?

Замечательно. С этого бы им и начать!

— Простите, мсье, что конкретно вы имеете в виду?

— Ну… хотя бы конституционный суд.

— Еще раз простите, а зачем он нам? Или лучше спрошу иначе: для чего подпирать бревнами стены здания, которое не грозит развалиться? Насколько мне известно, конституционный суд обязан пресекать нарушения Властью конституционных прав граждан и их коллективов, не так ли? В настоящий момент у нас нет конституции как таковой — пока действует лишь принятая нами декларация прав. Статьи ее должны быть вам известны. Надеюсь, они вполне демократические… Не торопитесь, дайте мне закончить… Так вот, конституционным судом при непосредственной демократии является все население нашей страны. Никто не в силах отменить референдум по данному вопросу, если вопрос назрел. Подчеркиваю: не «не вправе», а «не в силах». Из такой гипотетической попытки просто ничего не выйдет, ротация сделает свое дело…

— Но у вас ведь существует какой-то Конгресс!

— Верно, только не «какой-то», а Антарктический. По сути, это рабочая группа. Должен же кто-нибудь готовить вопросы для референдумов, не так ли? А референдумы у нас проходят почти каждый день.

— Воображаю себе, каково приходится рядовым антарктам!

— Нелегко, смею уверить. Зато мы сэкономили на содержании госаппарата. А главное, решайте сами, что для вас важнее: потратить полчаса в день на голосование или потерять свободу? Мы свой выбор сделали, а вам, кстати, его никто и не предложит. Раб тоже может вообразить себя свободным, это его право. Не вижу смысла далее обсуждать эту тему. Прошу следующий вопрос…

— Пан Ломаев! Вы против смертной казни, отлично! Какое же наказание выдумано антарктами за наиболее тяжкие преступления? И позвольте узнать: какие преступления вы относите к наиболее тяжким?

Пренебрежительное «выдумано антарктами» я пропустил мимо ушей. Цепляться к каждой мелочи — не выиграть в главном.

— Те же, что и вы. А высшая мера наказания у нас одна: изгнание за пределы территории Свободной Антарктиды. Асоциальный тип может построить себе избушку на леднике подальше от людей и жить там в свое удовольствие, никто ему слова не скажет. Поселился в социуме — изволь соответствовать правилам, принятым в цивилизованном обществе. По правде говоря, мы не изобрели ничего нового. Вот только людей мы не убиваем.

Еще добрый час нас мучили демократическими ценностями, придираясь к каждому нюансу. Пришлось ответить на вопросы и о сексуальных меньшинствах, и о правах животных, и о свободе антарктической прессы, и еще о многом, о чем мы прежде не задумывались, а теперь ориентировались на ходу. Потом вылез один итальянец:

— Синьор Ломаев, как же все-таки быть с компенсациями потерпевшим?

Чувствуя, что вот-вот меня схватят за шиворот, как мелкого жулика, я ответил:

— Всех пострадавших мы приглашаем к себе, разве я об этом не говорил? Откуда вы родом?

— Из Венеции.

— Тогда поспешите: ваш город уже в опасности. Вас мы примем без малейших проволочек. О какой еще компенсации можно говорить?

— О материальной, разумеется!

— Простите, а с какой стати? Мы такие же жертвы природного катаклизма, как и все человечество. После таяния льдов Антарктида потеряет немалую часть территории. Мы сами могли бы предъявить претензии Австралии, которая, участвуя в общем дрейфе материков, ползет на север-северо-запад и непременно наедет на нашу материковую плиту. Последствия будут вполне катастрофичны: горообразование, сильные землетрясения, активный вулканизм…

Итальянец заткнулся. Шеклтон делал над собой усилия, чтобы не заржать. Никто не схватил меня за шиворот. Журналисты в основной массе народ темный, научными данными владеют лишь настолько, чтобы нещадно их перевирать. О дрейфе материков слыхали все. И тем не менее в зале не нашлось никого, кто сообразил бы, что столкновение Австралии с Антарктидой произойдет миллионов через сто лет, если произойдет вообще — Антарктида ведь тоже куда-то движется…

Временами мне давали отдых, и молоть языками принимались Шеклтон с Чаттопадхъяйей. Я тайком поглядывал на часы. Мы устали. Пресс-конференция длилась уже третий час, и было вовсе не заметно, что она вот-вот подойдет к естественному концу, а прерывать ее по своей инициативе нам не хотелось.

И все же мы сделали это через пять минут после того, как прозвучал вопрос:

— Уважаемые господа! Как вы прокомментируете полную блокаду Свободной Антарктиды, объявленную президентом Соединенных Штатов?

Мы переглянулись.

— Изложите яснее, пожалуйста. Какая блокада?

Мужик был вроде самый обыкновенный, человек толпы, но мне он показался редкостным поганцем, когда, ухмыльнувшись, просветил нас:

— Как какая? Сообщение о блокаде было передано всеми информационными агентствами несколько минут назад. Разве вам об этом ничего не известно?

Пыльный мешок вновь обрушился на мою голову. Какое-то время я ничего не соображал. Помню только, как Ерема Шеклтон воздвигнулся над ними всеми, как грубо высеченный из скалы монумент, и проревел на весь зал:

— What?!!»

«Ишимбаевский» вездеход — внебрачный потомок знаменитой «Харьковчанки» — жарко вздохнул, выплюнул в низкое небо гейзер копоти, взревел разъяренным динозавром и медленно тронулся, сокрушая траками скользкий наст. Натянувшись, застонал трос, всхлипнули полозья, дернулись и поволоклись сани. Натянулся второй трос… С тремя санями на прицепе железный динозавр достиг скорости быстро идущего человека, тем и ограничился.

За рычагами сидел «Е в кубе». Руководитель комитета по транспорту Свободной Антарктиды Ефим Евграфович Ерепеев лично прилетел в Новорусскую, чтобы провести первый поезд.

Ни Ломаев, ни другие участники антарктической делегации на конференции в Женеве не ведали о решении Конгресса рассредоточить население Антарктиды по возможно большему количеству поселков, пусть даже временных. Могли догадываться, но где искать новые поселения — не знали. Знал Шимашевич, и знали все оставшиеся в Антарктиде, не подозревая, что им скормили вульгарную «дезу». Вот и этот санно-гусеничный поезд официально шел к оазису Грирсона.

Куда же еще? Сомнениям не оставалось места. Пусть мало вездеходов, тягачей и тракторов, но чему быть, того не миновать: антарктическим поселкам давно пора начать размножаться почкованием. Куда же и выводить излишек населения задыхающейся Новорусской, как не в оазис Грирсона? Хорошее и не очень удаленное место. Даром, что ли, его уже давно приглядели для новой станции? А теперь будет новый поселок.