Тут поневоле задумаешься о последствиях поездки лично для себя, любимого. Временами я чувствовал себя так, будто какая-то сволочь приложила к моему животу кусок льда. Да и остальные, я думаю, тоже испытывали некую вибрацию души. Однако тот факт, что никто из нашей четверки не отказался от выполнения миссии, почему-то совершенно меня не удивил. Вот ведь…»

Самолет был маленький, по-акульи острорылая реактивная птичка всего на двенадцать посадочных мест. Породы его Ломаев не узнал, да особенно и не интересовался, отметив только очень низкое шасси — характерный стиль британского авиастроения. Самолет принадлежал частной японской фирме, о чем свидетельствовали намалеванные на фюзеляже логотип компании и алый кружок Восходящего солнца в прямоугольной рамочке — ни дать ни взять шаровая молния, влетевшая в окно к какому-то счастливцу.

Летели через Мак-Мёрдо — там предстояло дозаправиться. Видели снежные вершины Трансантарктических гор и лишенные снега скалы. Мечтали вслух о горнолыжных курортах, что когда-нибудь вырастут здесь как грибы после дождя — куда там той Швейцарии! Ближе к побережью в разрывах тумана разглядели Эребус с облаками грязного пара над кратером. Вулкан просыпался нехотя, ему некуда было спешить. Суетиться, мельтешить — удел людей.

А с точки зрения медленно ползущих к океану ледников суетливой поспешностью и неврастенией был вулканизм. Бах-бабах — одно мгновение, наносекунда геологической истории. И выдохся до следующей наносекундной вспышки гнева, и тишина…

Станция Мак-Мёрдо всегда поражала Ломаева размерами, многолюдностью и размахом. Если быстро растущая, но все же заштатная Новорусская смахивала на плохо спланированный поселок сельского типа, а купола Амундсен-Скотта до сих пор не позволяли величать столицу иначе как научной станцией, то бывшая основная американская база на Белом континенте тянула если и не на город, то уж наверняка на поселок городского типа. Конечно, и здесь вокруг капитальных свайных построек прежних лет в одночасье выросли целые кварталы временных хибар, но многие ли города могут похвастать отсутствием трущоб на окраинах? Трущобы явление нормальное при условии, что люди не задерживаются в них надолго. Трущобы могут даже расти — сами по себе они не слишком высокая плата за урбанизацию.

А хуторов в Антарктиде еще очень долго не будет.

Поразило и количество семейных пар среди старых антарктов. Кое-кто с самого начала собирался зимовать не бобылем, а ко многим жены приехали уже после самопровозглашения. Функционировала школа для детей.

Было завидно. Насколько Ломаеву было известно, из числа российских жен пока перебралась в Антарктиду только одна, да и то в Новолазаревскую, где трудился механиком ее супруг. Остальные, и Ломаев тоже, довольствовались эпизодическими телефонными разговорами с семьями. Оттуда, с противоположной стороны планеты, то ободряли, то принимались жалеть несчастных идиотов, то грозились вскоре приехать. Но воз был и ныне там. Американки оказались куда легче на подъем.

Или же в Штатах не существовало ничего похожего на российский ОВИР.

Остановились всего на час. Вместо обеда Ломаев сходил поклониться реликвии — домику Роберта Скотта. Постоял молча, дивясь безумной идее достичь полюса на конной тяге, везти с собой овес и сено, не понять сразу, что лошади в Антарктиде околеют — что с сеном, что без сена… Близ домика Скотта почему-то вызывал меньше уважения подвиг Амундсена, кормившего одних ездовых собак другими. Бегущий по застругам в лютый холод, честно тянущий нарты корм — было в этом что-то глубоко непозволительное для Ломаева. Больше сорока застреленных или зарубленных топором собак в обмен на право ступить на Южный полюс на месяц раньше Скотта! Беременных самок — первыми! Да, конечно, Амундсен сохранил людей, а вот Скотт этого сделать не смог. Но люди-то знали, на что идут, никто их не принуждал и не уговаривал, шли добровольцы, а собаки, которых никто не спрашивал, лягать хотели этот полюс левой задней лапой…

Идеалист паршивый, сказал он себе, закусив губу. В каком мире живешь — забыл? Успех нужен, успех! Тогда — Амундсену в Антарктиде, теперь — Антарктиде во всем мире. Любой ценой. За чей угодно счет. Слишком крупная игра. Можно восхищаться Скоттом — нельзя действовать, как он. И славою, и позором сочтемся позже. Если будем живы.

Спешили уйти от циклона, грозящего перерождением в тайфун, — поступило штормовое предупреждение. Перелет до Токио Ломаев проспал, несмотря на болтанку, и проснулся уже при заходе на посадку. Чуть только самолет зарулил на стоянку, к нему устремились два полицейских автомобиля.

— О! Никак брать нас намылились, сейчас «браслеты» наденут…

Такахаши Кацуки обнажил в улыбке крупные резцы и не согласился с гипотезой Геннадия-сан. По его мнению, полиция была нужна лишь для эскорта гостей в специальное помещение аэропорта, отведенное под пресс-конференцию. В полном соответствии с достигнутой договоренностью.

Не правы оказались оба: полиция явилась, чтобы воспрепятствовать высадке антарктических эмиссаров на землю Аматерасу. О пресс-конференции не могло быть и речи. Дозаправка — и немедленный вылет!

Полицейский офицер сдержанно улыбался и был непреклонен. Кацуки ругался на чем свет стоит и махал руками. Высунувшийся из-за его плеча Шеклтон сострил, что полицейский наряд, выстроившийся у самолета, сойдет, пожалуй, за почетный караул, и попросил Кацуки перевести эти слова на японский, но офицер понял без перевода и только шире заулыбался, явно наслаждаясь юмором ситуации. В конце концов Кацуки демонстративно плюнул на аэродромный бетон, обвинил правительство своей бывшей родины в бесхребетности и лизоблюдстве и, заняв свое кресло, молча кипел вплоть до отлета.

Впрочем, недолго. Дозаправка прошла быстро. От резкого набора высоты заломило в висках, заложило уши. Кацуки достал из багажа квадратный пакет с саке и принялся приводить нервы в порядок.

— Не удалось дотронуться до родной земли? — бессердечно посочувствовал Ломаев, катая во рту карамельку. — Еще не все потеряно: нас еще могут «случайно» сбить зенитной ракетой — авось упадем не в море…

— Мы неприкосновенны!

— Да ну? А по-моему, никакая ксива не научит нас левитировать. Вот как жахнет сейчас, как отвалятся плоскости…

— Если собьют, то не над сушей, а над морем, — рассудительно заметил Шеклтон. — Меньше улик.

— А ты зачем встреваешь? Я, может, утешить хочу. Видишь, человек расстраивается.

— Утешить? Русский черный юмор?

— Да уж не американский фекально-генитальный.

— Йес. А почему у вас говорят: «Как собак нерезанных»? У вас их режут?

— А у вас почему говорят: «Нищ, как церковная крыса»? У вас по храмам крысы бегают?

— А у вас такой голод, что всех их уже съели?

— Э! Назад! Что значит «у вас»? У нас в Антарктиде голода пока нет…

Перепалки хватило на час, а еще через два часа приземлились в Шанхае, и здесь было все, чего душа могла пожелать: гостиница с номерами-люкс, обильный ужин и пресс-конференция, затянувшаяся за полночь. Ломаев обнаружил, что уже не краснеет от неловкости, произнося выспренние слова о «священных правах», «антарктическом единстве» и «нерушимом суверенитете». Хотелось в духе национального колорита подпустить в слова несколько тигров и драконов, но Ломаев не знал, как это сделать. К тому же добрая половина корреспондентов имела вполне европеоидный облик.

Кацуки больше отмалчивался, натужно улыбаясь. Индус Чаттопадхъяйя совсем ушел в тень. Отдуваться пришлось Ломаеву и Шеклтону.

— Нам хорошо известно, насколько тонкой порой бывает юридическая и моральная грань между национально-освободительной борьбой и мятежом. Однако для постройки своего дома мы не претендуем ни на чью территорию. Поэтому никакое государство не может обвинить нас в мятеже. Это может сделать только ООН… кстати, представитель КНР в этой организации, кажется, уже предупредил о том, что от имени своей страны наложит вето на любой план, связанный с применением против нас военной силы? Пользуюсь случаем выразить руководству этой замечательно гостеприимной страны искреннюю признательность. Оно смотрит в будущее…