— Не то слово.

— И согласится их использовать?

— Только предложи.

Теперь все смотрели на Ломаева с зыбкой надеждой продувшегося в пух и прах игрока, неожиданно обнаружившего у себя за подкладкой неучтенный золотой. Во взгляде Тейлора читалось: «И ты столько времени молчал?!» Лепелье укоризненно качал головой и трубно сморкался.

— Шимашевич сделает, — подтвердил Ломаев.

Бриккендроп — «метатель кирпичей» — так некогда прозвали европейские дипломаты Иоахима Риббентропа, намекая на его манеру действовать грубо, прямолинейно, но веско. Ломаев не знал об этом и наверняка обиделся бы, если бы его сравнили с гитлеровским министром-висельником. Но сейчас он поступил в точности как Бриккендроп. Метнул кирпич на стол. С грохотом.

Ему очень не хотелось это делать. Изнывая на ночных заседаниях комитета по внешней политике, он страстно желал одного: чтобы кто-нибудь придумал иной выход. И без того Шимашевич среди прочих антарктов — ферзь в окружении пешек. А кто он такой для Антарктиды? И что для него Антарктида? Влюблен ли он в нее хотя бы на четверть так, как зимовщики? Хотя бы на десять процентов? На один?

Ломаев сам себе ответил: вопрос поставлен неправильно. Если речь идет о Шимашевиче, то она не идет о любви к пингвинам и льдам. Тут другое. И если вообще уместна аналогия с любовью, то любить внезапно обретенное новое отечество Денис Шимашевич станет не как суровую мать, а как покорную наложницу, купленную рабыню, по отношению к которой все позволено. Поэтому предложи ему купить Антарктиду с потрохами — купит и за ценой не постоит. Сам навяжется в покупатели. Использует ради Антарктиды и деньги, и связи, и влияние. Понятно, с условием: положи наложницу ему в постель.

Вот почему Ломаев так мечтал о том, чтобы нашелся альтернативный вариант. Тщетно. Члены комитета больше мычали на еженощных заседаниях, изображая непосильную работу мысли, или просто толкли воду в ступе. Японский и китайский коллеги вообще взяли привычку отмалчиваться и лишь дежурно улыбались, не сказав за все время и пяти фраз. Не получилось мозгового штурма, не посетило никого гениальное озарение. Без пользы уходило бесценное время. Пришлось сдаться: неслышно выматериться, швырнуть под ноги воображаемую шапку, плюнуть и метнуть на стол кирпич.

«Вы этого хотели? Нате, подавитесь!»

Ломаев шел спать в препаскуднейшем настроении. Провожал его Тейлор — не потому, что российский коллега мог заблудиться (источников света на станции хватало, а с началом работы Конгресса еще прибавилось, что доводило до тихого бешенства команду астрономов), а потому, что не считал разговор оконченным.

Давно перевалило за полночь. В надувном куполе тускло светились вставки из прозрачного пластика. Там спали. Кричал под ногами утоптанный снег. Морозец был несильный — градусов сорок при полном безветрии. Ломаев плюнул вверх, где мертвым далеким прожектором висел Сириус, прислушался и не услышал падения ледышки. То ли не успела замерзнуть в полете, то ли попал в себя. Может, конечно, и в Тейлора. Ясно только, что не в Сириус…

Немигающие звезды таращились жирно и нагло. Млечный Путь разлегся вальяжно, как будто имел на это право. Лежащий на боку серпик молодой луны дразнился, показывая «козу». Магеллановы Облака казались кляксами на стекле, которые забыли стереть тряпкой. Хрустальные сферы небес издевались над Ломаевым.

— Друг Геннадий, — сказал наконец Тейлор, — кого мы пошлем переговорить с Дэннисом? — Имя Шимашевича он предпочитал выговаривать на привычный лад.

— Меня, конечно, — буркнул Ломаев. — Мы с ним все-таки соотечественники. К тому же инициатива наказуема: я предложил — мне и лететь.

— О'кей. Когда?

— Завтра же с утра. Если на Новорусской будет погода.

— А если не будет? Быть может, все же по радио?

— И заранее проорать на весь мир, чего мы хотим? Спасибо, нет.

— Ну, а если все-таки не будет погоды? — настаивал Тейлор.

Начерпав во рту остатки слюны, Ломаев сплюнул еще раз — теперь под ноги. Едва слышно проворчал что-то себе в бороду — надо полагать, непристойное. Вслух сказал:

— Будет, не будет — надо лететь. Вот так. Слышь, Брюс, шел бы ты куда-нибудь, а? Я спать хочу. Мне через два часа вставать и пилота будить. Бай-бай, Брюс…

Тейлор не уходил. Даже преградил Ломаеву путь к входному тамбуру жилого купола.

— Все-таки… ты твердо уверен, что Дэннис сумеет помочь?

— Тверже некуда.

— Тогда почему ты недоволен?.. О, кажется, я понимаю!.. Во что нам обойдется его помощь?

— Мало не покажется, — со злостью сказал Ломаев. — Придет время, мы себе локти до мослов сгрызем. И самое противное то, что у нас нет иного выхода…

— И все-таки — сколько?

— Чего, денег? Брюс, не смеши. Что деньги! Денег он нам сам даст. Уверен, что ему понадобится от нас что-нибудь посущественнее — хорошо еще, если только право на добычу нефти или лов рыбы. А то и похуже: полный карт-бланш и наши гарантии невмешательства в его дела… что бы он ни вытворил. Понятно, ему будут нужны не словеса и обещания, а наши головы в заклад. Недурно, а?

— Понимаю… — задумчиво кивнул Тейлор. — Не успели начать, как уже появился первый олигарх. И, кстати, единственный…

— Скажи проще — диктатор! — рявкнул Ломаев. — Вот ты мне ответь, Брюс: этого ли мы хотели? Умники! Антаркты! Щенки! Сопляки! Отцы-основатели!..

— Поэтому ты и настоял на непосредственной демократии?

— О, прозрел наконец!.. Поздравляю. Только одной непосредственной демократии еще мало — ляжем мы под него и с непосредственной, и с посредственной, и со всякой прочей…

— Тогда что?

— Не знаю! И не смотри на меня, как на пророка, я правда не знаю! Может, чего и придумаем, у нас в России говорят: голь на выдумки хитра. Может, удастся его обмануть…

— Обман? — Тейлор был шокирован, мотал головой. — Это мне не нравится. Нет, нет, это совершенно неприемлемо…

— А в политику играть тебе приемлемо? — окончательно вышел из себя Ломаев. — Раз уж начал игру, так играй по правилам — обманывай и улыбайся! Или поручи это другим, если не умеешь сам! А если умеешь, то будь честен хотя бы сам с собой! И дай, черт тебя побери, пройти сонному человеку, не то он сослепу по тебе пройдет, по законноизбранному председателю…

Жизнь на Новорусской шла своим чередом.

Давно улетел самолет с недовольным приставом и Моисеем Соломоновичем, в меру лицедейского таланта изображавшим бурное возмущение «наглым и беспардонным грабежом». С ними отправили Типунова, которому врач Бакланов-Больших после долгих уговоров разрешил лететь, и одного механика, в здравом размышлении отказавшегося становиться антарктом. Его не особенно уговаривали остаться: вольному — воля. Была бы честь предложена…

Улетающий механик выглядел подавленным и отмалчивался. Зато Типунов не скупился на слова, а на прощание выразительно покрутил пальцем у виска, чтобы все видели, с тем и отбыл.

Часа через три поступила радиограмма из Новолазаревской: несмотря на туман, «Ил-76» благополучно приземлился, миновав Мирный, где погода оказалась совсем дрянь, и встречен как надо, спасибо за предупреждение. В случае благоприятного прогноза самолет уйдет на Беллинсгаузен завтра утром.

Назавтра прогноз был сносный, и борт без особых приключений добрался до Беллинсгаузена, где и застрял надолго по причине внезапно испортившейся погоды. Остров Ватерлоо, он же Кинг-Джордж, и всегда-то считался «антарктическими субтропиками» с мягкой снежной зимой и нудно моросящими дождями полярным летом — сейчас же с низкого неба лило беспрестанно и при сильнейшем ветре горизонтально. Видимость — ноль. Аэродром раскис. Многое говорило за то, что самолетный парк Свободной Антарктиды вот-вот пополнится крупным транспортным самолетом, только сможет ли он когда-нибудь взлететь?

Ироническая радиограмма донесла, что Коган, судебный пристав и немногие российские полярники, покидающие Антарктиду, пошли на поклон к чилийцам, благо до их станции топать пешком всего ничего: не помогут ли с эвакуацией морем? Куда угодно, хоть в Чили. О результатах переговоров пока не сообщалось. В кают-компании злорадствовали и изощрялись в остроумии.