И это было только начало.

Председателем избрали все-таки Тейлора — китайцы, как ни странно, дружно воздержались, и ни один из них не выступил против. Шеклтон, как ни отнекивался, угодил в секретари. Тейлор вооружился молотком из швабры, постучал по деревяшке, откашлялся и сказал речь:

— Друзья! Коллеги! Я надеюсь, что уже сегодня вечером смогу назвать вас иначе — соотечественники. Я рассчитываю на то, что мы с вами не будем терять времени даром. Мы пока лишь декларировали независимость Антарктиды, — тут он посмотрел на меня, затем покосился на Шеклтона, — теперь же мы должны заложить основы нашей государственности. Наш Конгресс, выражающий волю всех антарктов, является легитимным учреждением и как таковой должен первым делом утвердить манифест о независимости, несколько дней назад переданный в эфир четырьмя нашими коллегами, и тем самым придать ему официальный статус. Ставлю на голосование… У кого нет текста? У всех есть? Ставлю на голосование!

Одиннадцать человек проголосовали против. Южноафриканский делегат требовал дать ему слово, а потом переголосовать. Выяснилось, что его не устраивают некоторые словесные обороты в нашем манифесте. Тейлор напомнил, что манифест уже обнародован, его редактура слегка запоздала и не может быть предметом обсуждения, а от делегатов требуется только одно: сообщить, согласны ли они с этим документом В ПРИНЦИПЕ. Оказалось, что да. Повторное голосование: ни одного против и двое воздержались.

Тейлор сказал, что с независимостью мы разобрались, и поздравил всех с обретением оной. По идее, тут должен был грянуть гимн, но его у нас не было, так что мы ограничились вставанием с лежанок и всевозможными возгласами. Ура, мол, нашей независимости. Гип-гип.

Вы думаете, независимость одна на всех? Оказалось, что каждый понимает ее по-своему. Двое англичан и один новозеландец (уверен, что они сговорились заранее), взяв слово один за другим, принялись уговаривать нас отдаться английской короне. При этом они били себя в грудь и клялись, что статус протектората (мало к чему обязывающий, как всем известно) уже почти у нас в кармане, так что за свою государственную безопасность мы можем быть спокойны отныне и во веки веков.

Поднялся шум, и я уж думал, что дело дойдет до драки. Один лысый китаец сразу заявил, что знать не знает никаких королей с королевами, и почему бы в таком случае не обратиться сразу к США с просьбой о статусе добровольно присоединившейся территории — а еще лучше к Китайской Народной Республике. Она-то уж точно не даст антарктов в обиду!

Дети Альбиона заткнулись. Новозеландец поперхнулся и долго кашлял. Бельгийцы, французы и немцы ржали. До голосования по данному предложению дело так и не дошло.

С чего начать, когда ничего нет, — вот вопрос. Каждый норовил взять слово и кричать о своем до посинения. Уоррен дождался своей очереди и предложил создать комитеты — по разработке конституции, по торговле, по внешней политике, по вопросам иммиграции и так далее, но только не сегодня, а завтра, потому что сегодня нам дай бог управиться с принятием основополагающих принципов. Предложение было разумное, но вы сильно ошибаетесь, если думаете, что Конгресс принял его немедленно. А два часа предварительной болтовни не хотите?

Я не встревал — берег силы. Как и следовало ожидать, самые жаркие баталии развернулись по поводу формы правления. За демократию-то стояли горой почти все делегаты, но мою идею насчет непосредственного народоправства большинство приняло в штыки. Кто издавна отравлен парламентаризмом, тот иначе не умеет ни жить, ни мыслить.

Я упирал на то, что население Свободной Антарктиды невелико и по общей численности сопоставимо с парламентом любой другой страны, — в ответ меня ехидно спрашивали, кем же в таком случае парламент будет править. Как будто править самими собой легче, чем миллионами рядовых граждан! Уверяю вас: труднее! Здесь любая ошибка на виду. Зато каждому антаркту, продолжал я, придется нести бремя личной ответственности за судьбу своей страны. Аполитичных у нас не будет. Мы всех и каждого повяжем ответственностью!

Кое-кого я все же перетянул на свою сторону; прочие продолжали вставлять палки в колеса. Возражения были в диапазоне от «это вообще несерьезно» до «это технически трудноосуществимо». Я сказал:

— Почему бы нам не испытать этот метод в действии прямо сейчас? Связь работает, так что мы можем устроить пробный референдум по какому-нибудь вопросу не первостепенной важности. Например, должен ли стать Амундсен-Скотт нашей столицей? А может, нам вообще отказаться от такого понятия, как столица? Должны ли мы как можно скорее ввести национальную валюту? А женский вопрос? Настаиваем ли мы, скажем, на обязательной моногамии?

Уж лучше бы я молчал в тряпочку насчет женского вопроса!

Сразу поднялся крик. Прежде в Антарктиде женщин практически не было, если не считать Мак-Мёрдо, и неспроста. Большому их количеству было нечего тут делать, а от малого одни неприятности. Думаете, где зимуют три десятка мужиков и больше одной женщины, там сплошной розарий? Черта с два — виварий! Серпентарий! И они воюют между собой за первенство, остервенившись сами и стервеня всех, кто попадает под руку, а в итоге мужики начинают собачиться друг с другом почем зря. Кому-нибудь это надо?

Теперь-то, конечно, «мужской континент» должен стать смешанным, хотя откуда брать женщин, осталось непонятным. У большинства на Большой земле имелись семьи, а выписать их сюда — проблема; холостое меньшинство кричало насчет преимущественного права женщин при иммиграции; кто-то одиноко вопил, что лично он не потерпит никакой дискриминации по половому признаку — словом, базар и дым коромыслом.

Прежде и вопроса-то такого не могло возникнуть. Продолжительное воздержание — это просто-напросто плата (и не единственная) за саму возможность исследовать Антарктику. На почве этого-то воздержания некоторые особо изголодавшиеся сгоряча требовали конституционно узаконить полигамию — хотя на первых порах им светила в лучшем случае полиандрия.

Глоткой природа меня не обидела, и я рассчитывал, что смогу переорать этих любителей гнать децибелы. Куда там! Они бесновались, пока не охрипли. После чего один из охрипших ядовито осведомился у меня, каким же образом договорятся между собой пять-семь сотен антарктов, если и семь десятков способны лишь на то, чтобы потерять слух от чужих воплей и голос от собственных?

Ответ был у меня заготовлен заранее:

— Готовить вопросы для референдумов будет специальный комитет, причем ротация его членов должна быть регулярной. Равно и ротация членов правительства, если мы решим, что таковое нам необходимо. Остальным останется только проголосовать, разве это так трудно?

— Тайным голосованием или открытым?

Примерно с этого момента спор начал мало-помалу выбираться в конструктивное русло. Я упирал на то, что конкретные детали не так уж важны — если они нам не понравятся, мы всегда можем скорректировать их простым всеантарктическим голосованием.

— Может, попробуем прямо сейчас?

Тейлор взглянул на меня без приязни и заявил, что лично он резко возражает. Американцы, англичане, австралийцы и новозеландцы поддержали его; украинцы, поляки, китайцы, немцы, бразильцы и уругвайцы — меня. Среди французов, японцев, бельгийцев, бразильцев и южноафриканцев единодушия не было.

— Почему бы нам не провести эксперимент? — настаивал я. — Вот среди нас нет, скажем, норвежцев. Давайте свяжемся с Модхейтом и узнаем их мнение. Десять минут! Кто мы с вами такие? Самозванцы и узурпаторы! Брюс, ты председатель банды самозванцев! Кто нас избирал? Где результаты выборов? Любой политик с легкостью заявит, что наше сборище незаконно. Иное дело — референдум среди всего населения Антарктиды! Кто за то, чтобы немедленно связаться с норвежцами и выяснить техническую возможность плебисцита? Голосуем!

Какая разница, как я перетянул мнение большинства на свою сторону! Сознаюсь, поорал немного. Спустя не десять, а пять минут (все норвежцы сидели у себя в кают-компании по причине пурги) мы узнали мнение Модхейта — с преимуществом в один голос победила идея непосредственной демократии. Но главное — система была опробована. И она работала!