Дедок покосился на меня весьма одобрительно. Подмигнул.

– От я и говорю.

Я вдруг понял, что мне очень хочется курить.

– Тэ-экс! – удовлетворенно протянул штабс-капитан Згривец. – Вопрос с «танькой» можно считать урегулированным, господа. Бронеплощадка, капонирное орудие Норденфельда и три пулемета. Может быть, вспомните, какие именно, гражданин та-ва-рисч?

Командир Жук понурился и даже не стал отвечать. Я мысленно пожалел красногвардейца: получасовой допрос, учиненный фольклористом, определенно не придал ему уверенности. Штабс-капитан не кричал, не ругался, просто спрашивал: обстоятельно, не спеша, ровным, невыразительным голосом. Затем переспрашивал, все так же вежливо. Но даже мне было не слишком уютно. Стоило зазевавшемуся командиру выговорить вместо «ствол» – «дуло» (пытаясь описать помянутые пулеметы), Згривец невозмутимо осведомлялся: откуда именно и не лучше ли прикрыть форточку.

Костры мы все-таки развели – рискнули. Авиации у супостатов в Лихачевке не имелось, а склоны оврага надежно скрывали от любопытных глаз. Нами, впрочем, никто не интересовался: возле домов с красными крышами было пусто. Стихла и стрельба.

Красную гвардию я отправил подальше, в глухой угол, к уже виденному старому кострищу, запретив любопытным юнкерам совать туда носы. Разъяснять ничего не стал. Пусть потренируются в дедукции и индукции, а заодно в искусстве разведения костра из щепок, сухих кустов и мелкого древесного мусора. Еще один костер мы разожгли сами, конфисковав старую бесхозную шпалу, найденную возле насыпи.

На моих часах – не золотых, самых обычных, простеньких, с тонкой серебряной цепочкой – начало третьего. Скоро начнет темнеть, а мы все еще продолжали разбираться. Главное, впрочем, уже понятно.

– Разъяснили «таньку», – повторил штабс-капитан и повернулся к Хивинскому: – Как там у вас, поручик?

Тот не стал отвечать, лишь поднял руку. Згривец кивнул, не стал мешать. Хивинский и вправду был занят – вместе с Шульгой-«партячейкой» пытался нарисовать план станции и прилегающего к ней поселка. Ввиду отсутствия ватмана и туши работа велась с помощью угольков прямо на куске полотна, изъятого у одного из парней. Хозяйственный красногвардеец завернул в него сайку и пару бубликов. Работа шла успешно: простецкий с виду дед много лет прослужил замерщиком – помощником маркшейдера.

Они были шахтерами – почти все, если не считать фельдшера и мальчишки-буфетчика. Маленькая станция, маленький поселок возле шахты, дома под красными крышами. Забойщики, крепильщики, проходчики, плитовые, стволовые, коногоны… Партийный товарищ Шульга, отбегавший свое по штрекам и лавам, последний год числился ламповым – выдавал товарищам карбидные лампы перед спуском в черную преисподнюю.

Само собой, именно они установили в Лихачевке советскую власть. Еще в октябре, чуть ли не раньше, чем в Петрограде. Красную гвардию организовали в конце августа, готовясь воевать с Корниловым. Юзовский Совет подбросил оружия, прислал служилого товарища Федько, фронтовика-фельдфебеля. Вместе с ним и собирались дать бой врагам трудового народа: корниловцам, калединцам и прочим «кадетам».

Ударение в слове «кадет» упрямо втыкалось в букву «а». Следовало привыкать.

В последние дни в Лихачевке только и разговоров было о страшном «кадете» есауле Чернецове, присланном самим атаманом Калединым на пролетарскую погибель. Кровожадный есаул ненавидел шахтеров особо лютой ненавистью – по достоверным известиям за то, что на Макеевских рудниках, где он комендантствовал, некий забойщик отбил у казака чернявую дивчину…

Беду ждали с юга, откуда наступал Чернецов, и очень обрадовались, когда сам товарищ Антонов сообщил по телеграфу, что шлет в помощь цельный революционный батальон. Не один, а с «танькой»-бронеплощадкой и двумя «трехдюймовками»…

Юнкеров я застал за важным и серьезным делом – ребята пришивали погоны. Именно пришивали – английские булавки популярностью не пользовались. Нитки с иголками нашлись, разумеется, вкупе с самими погонами. Работали старательно, не спеша, молча, всем своим видом словно говоря: «Больше не снимем!»

Кадетики оказались не столь предусмотрительными и теперь рисовали погоны химическим карандашом, одним на двоих.

Убедившись, что все в порядке, я махнул рукой, пресекая попытку вскочить и отрапортовать. Хотел повернуться и уйти – господа красногвардейцы тоже требовали внимания, но меня отозвал в сторону портупей Иловайский. Как выяснилось, не зря. На склоне оврага к небольшому камню прислонились два знакомых «сидора» – мой и трофейный.

– Разрешите продемонстрировать? – Константиновец шагнул к трофею, наклонился. – Вот!

Я кивнул – нечто похожее мне и представлялось, недаром «сидор» был так тяжел. Две бомбы – большие, с длинными деревянными рукоятками. Или все же ручные гранаты? В мемуарах встречается и так и этак.

– Иловайский, как правильно: бомба или граната?

– Господин капитан, в наставлении сказано «ручная граната или бомба». А есть разница?

– А ни малейшей!

Гранаты (они же бомбы) были осторожно отложены в сторону, на заранее приготовленную тряпку.

– И вот…

Не выдержал – присвистнул. Солдатик, солдатик, и на хрена тебе была моя дешевка на цепочке?

Неяркий блеск металла – и негромкое тиканье. С цепочкой, без цепочек, большие и совсем маленькие, с камешками красными, с камешками белыми, с гравировками и без. Серебряных не оказалось, солдатик такими брезговал.

И заводить не забывал!

– Двенадцать штук, – Иловайский для верности начал раскладывать тикающую добычу рядом с бомбами, но я поморщился:

– Бросьте! Двенадцать… Погнался герой за чертовой дюжиной. Это все?

– Почти, господин капитан.

«Почти» демонстрировалось молча. Восемь пачек, все – в банковской упаковке, сотенными. Оставалось прикинуть, много это или мало для зимы 1917-го. Кажется, не так и хило. То-то любитель часов с «сидором» не расставался, даже в тамбур с собой захватил! За пазуху, поди, уже не влазило.

– Там еще картинки с девицами, господин капитан. И карты, три колоды…

…По восемь тузов в каждой. И что теперь со всем этим богатством делать?

– Карты и девиц – в костер. Лично проследите, портупей, чтобы до пепла. Бомбы – вам. Справитесь?

– Так точно. Знаком, – не слишком весело откликнулся Иловайский, думая, вероятно, о предстоящем аутодафе. Помиловать девиц, что ли?

– А эти приваловские миллионы…

– Поручите кому-нибудь, – подсказал портупей. – Пусть таскает.

Кажется, парень решил, что ко всем бедам я назначу его казначеем. Нет, константиновцы для иного сгодятся. Между прочим, вот он, дух эпохи. Полвека спустя мне бы уже намекнули, что такое следует не таскать, а поделить, причем прямо здесь – на двоих и по справедливости. А этому и в голову, кажется, не пришло.

– Портупей, а позовите-ка того парня в очках. Который вице-чемпион по стрельбе… Да, девиц можете пока оставить в резерве. Только не вздумайте показывать… «баклажкам»!

Вздох – глубокий, искренний, можно сказать, из глубин души…

На добычу я смотреть не стал. Отвернулся, достал пачку «Salve». Быстро курятся, никакого запаса не хватит…

Щелк! Зажигалка IMCO – чудо враждебной техники. Тоже трофей, между прочим.

…А станцию придется брать. Была, была надежда, что революционный батальон, погуляв и пограбив, отправится дальше, навстречу Чернецову. Нет, не спешат, им и в Лихачевке неплохо. Ждать не стоит, ночь в ледяной степи – смертельный аттракцион. Костры не помогут, зато будут очень заметны в темноте…

– Ваше благородие! Юнкер фон Приц по вашему приказанию…

Фу-ты, задумался! А «благородием» меня еще не называли. Приятно? Не то чтобы слишком…

– Нет, нет… Почему я, господин капитан? Я действительно хорошо стреляю, очки не мешают. Я… Ваше благородие!..

Очкастому Принцу очень не хотелось становиться казначеем. Я его понимал, но выбор был не слишком велик. Парень по крайней мере взрослый. А с «минус три» в атаку лучше не ходить. Разобьет очки, где новые искать станет?