– Точно, – кивнул Ворожищев. – Говорит: будешь, сестра, приезжать париться. Радикулит твой, мол, как рукой снимет. Выходит, ни о каком самоубийстве он и не помышлял, если вел такие разговоры. Человек жить хотел! И жить красиво! И вдруг… Стреляет в жену, а потом в себя…

– Противоречие, конечно, явное, – согласился Владимир Георгиевич. – Но я вот чего понять не могу: одни свидетели твердят, что он потерял голову от горя, прямо-таки зациклился на этом. А родная сестра… Что-то здесь не то. Где правда? На людях, выходит, одно, а с Ангелиной Карповной – другое. Зачем?

– В том-то и дело, Владимир Георгиевич… Может, Лариса действительно убита отцом? И его отчаяние – симуляция? А Надежду Федоровну и Александра Карповича убил кто-то другой…

– Вот и еще одна версия, – вздохнул Гольст. – Чем больше я думаю о Ветровых, тем тверже убеждаюсь: как все-таки поверхностно судят окружающие о людях. Внешняя сторона, так сказать, фасад иной раз совершенно не соответствует сути.

– Это точно, – согласился Ворожищев. – Например, Надежда Федоровна распиналась перед знакомыми, соседями и сослуживцами, какие у нее замечательные дети! Прямо-таки лучше на свете не сыскать. А сама признавалась матери: Борис растет черствым, неблагодарным. Эгоист. Да и с Ларисой не могла найти общего языка. Жаловалась: еще совсем, мол, соплячка, а мать ни в грош не ставит…

– Надежда Федоровна не говорила с родственниками насчет амурных похождений Бориса?

– Говорила… Пыталась якобы повлиять на сына, образумить. Но Борис категорически заявил: он уже взрослый и воспитывать его поздно… Между прочим, Ветрова считала, что цинизм Бориса – от ранней связи с женщинами.

– Цинизм? Так и выразилась? – переспросил Гольст.

– Да, Надежда Федоровна произнесла именно это слово. Еще удивлялась, почему Борис так меркантилен. Точнее, она называла его крохобором.

– Уж ей-то не знать, откуда весь этот набор, – усмехнулся Владимир Георгиевич. – Плоды воспитания родителей. Горькие плоды. – Он помолчал. – Ну ладно, давайте вернемся к вопросу: убийство ли это? Вопрос наиглавнейший. Жаль, конечно, упущено много времени. Но кое-что все же у нас есть…

И Гольст, и Ворожищев отлично понимали, какая это была помеха для следствия – упущенное время. Тускнеют отдельные факты, исчезают вещественные доказательства, в памяти свидетелей стираются или искажаются детали происшествия.

Повторный осмотр дачи ничего не дал. Комната, в которой погибли Александр Карпович и Надежда Федоровна, не раз уже была прибрана, вымыта, и какие-либо следы, которые как-то помогли бы следствию, отыскать было чрезвычайно трудно. Но оставался протокол осмотра места происшествия и фотоснимки, сделанные оперативной группой, прибывшей в Быстрину утром первого сентября. Они и явились объектом тщательного изучения. Следователи возвращались к ним еще и еще раз.

– Я вот думаю, – заметил Гольст, просматривая листы дела с фотографиями погибших, – мог ли человек остаться в такой позе после выстрела в себя?

– Мне самому не дают покоя снимки, – признался Ворожищев, разглядывая страшные документы, запечатлевшие трагедию. – Что-то здесь не вяжется с самоубийством.

– Смотрите, лежит на спине, руки вытянуты вдоль тела. – Гольст листом бумаги прикрыл на фотографии голову погибшего. – Полная расслабленность, спокойствие. Словно спит человек. Если бы он стрелял в себя сам, то наверняка после отдачи ружья руки у него были бы откинуты в стороны, туловище несколько развернуто, что ли… В общем, тело лежало бы по-другому.

– Может, положение трупа изменили? – высказал предположение Ворожищев.

– Все свидетели, начиная от Бориса и Ольги и кончая соседями, которые прибежали на выстрелы, говорят, что никто ничего не трогал.

– А убийца не мог?

– Зачем? – в свою очередь спросил Гольст.

– Ну, чтобы инсценировать самоубийство…

– Но откуда убийце знать, как должен лежать самоубийца. Это во-первых. Во-вторых, в комнате было темно. Вернее, она чуть освещалась фонарем с улицы. В-третьих, Ветров был укрыт одеялом.

Гольст нашел в деле нужное место – показания Бориса. По его словам, когда он вбежал в комнату, то стащил с отца одеяло, пытаясь разглядеть ранения. Ружье при этом упало на пол.

– Опять же, ружье, – развивал мысль Гольст. – Могло оно остаться на кровати, если бы Александр Карпович стрелял в себя сам?

– Хотите сказать, что в силу отдачи оно должно было упасть на пол? – уточнил Ворожищев.

– Скорее всего. Хотя утверждать это категорически трудно. Надо, по-моему, выслушать мнение баллистов.

– Несомненно, – согласился Ворожищев. – Не понимаю, почему этого не сделал следователь, который первым вел дело.

– Мы должны точно знать, – продолжал Гольст, – под каким углом был произведен выстрел в Ветрова и где должно было оказаться ружье в результате отдачи.

– Да, да, баллистическая экспертиза необходима, – заключил Ворожищев. – Это поможет прояснить ситуацию.

Проведение посмертной психиатрической экспертизы – дело весьма хлопотное и трудное. Психическое заболевание не оставляет явных следов на теле, подобных шрамам, рубцам, изменениям внутренних органов. Если умерший не состоял при жизни на учете в психиатрической больнице, то очень непросто установить, нормальный он был или нет. Для этого требуется выяснить, как он вел себя в кругу родных, знакомых, сослуживцев. А это значит – опросить множество людей.

Но и тогда истину установить сложно: сколько людей, столько и мнений.

Александр Карпович Ветров на учете у психиатров не состоял. Единственный раз его признали больным шизофренией в далеком 1943 году. Но чем с большим числом родственников, друзей и сослуживцев погибшего беседовали следователи, тем сильнее укреплялись во мнении, что у Ветрова была вполне нормальная психика. Так почему же в 1943 году его признали шизофреником? Врачебная ошибка? Симуляция?

Инспектору уголовного розыска капитану Самойлову удалось разыскать одного человека, знавшего Ветрова со времен войны. Это был Чичков, пенсионер и инвалид. Он служил вместе с Александром Карповичем в запасном полку. Чичков, в отличие от Ветрова, попал в действующую армию, воевал, был ранен. Встретился со своими однополчанами в конце пятидесятых годов, когда Ветров уже ходил в начальниках.

Жилось Чичкову нелегко: часто болел из-за ранения. Он попросил Александра Карповича помочь ему в устройстве на подходящую работу. Тот пообещал и отделывался обещаниями несколько месяцев, так ничего для старого знакомого и не сделав…

– Как же это? – удивился капитан. – А воинская дружба?

– Нашли вояку, – горько усмехнулся Чичков. – Ветров только и мечтал о том, как бы застрять в тылу. Помню, случай у нас был на учениях. Одному пареньку из нашего взвода оторвало три пальца на правой руке. Патрон взорвался. Комиссовали, естественно. Ветров признался мне тайком, что завидует ему. Я говорю: вот дурья башка, чему завидуешь? Он засмеялся: для настоящего мужчины главное – голова. А что, мол, если руки будут целы, а башку оторвет.

Почему Ветрова освободили от службы в армии, Чичков не знал.

Капитан Самойлов рассказал об этой беседе следователю Гольсту.

– Выходит, Ветров мечтал, чтобы его комиссовали, – прокомментировал свой рассказ Самойлов. – И нашел себе вполне подходящую болезнь: и голова, и руки целы остались.

– Как же врачи его не разоблачили? – покачал головой следователь. – Ведь в те времена были очень большие строгости.

– А может, подкупил кого. Тогда тоже продажные шкуры встречались. В общем, Ветров-старший – тот еще патриот! – Самойлов махнул рукой. – Интересно, что говорила ему совесть, когда он после войны каждый год 9 Мая принимал поздравления и подарки?

– Она, вероятно, шептала так тихо, что он ничего не слышал, – усмехнулся Владимир Георгиевич. – Ну что ж, для нас из всего этого важно сделать вывод: болел Ветров шизофренией или нет, мог покончить с собой на этой почве или не мог?

– По-моему, это такое же самоубийство, как и его шизофрения, – заметил капитан.