– Да нет, просто вспомнил… – сказал Ярцев. – Был когда-то такой граф Завадовский, по-моему, в начале прошлого века… Так его сын прямо-таки помешался на ананасах. Потреблял их в несметном количестве. Сырыми, вареными…
– Как вареными? – удивился Вербицкий.
– Более того, их для него даже квасили. В бочках, как капусту… А потом варили из них щи или борщ.
– Нет, ты серьезно? – все еще не верил Николай Николаевич.
– Исторический факт!
– Это же… это же стоило, наверное, кучу денег!
– Совершенно верно. Сын Завадовского умер чуть ли не в нищете!
– Да, – вздохнул Вербицкий. – Русская натура. Не остановишь. – Он усмехнулся. – Вот что, Глеб, квашеными ананасами я тебя угостить не могу. А вот ужином…
– Нет-нет, – запротестовал Ярцев. – Спасибо. Я дома…
– Ох уж эта провинциальная скромность, – недовольно заметил Николай Николаевич. – Возьмем что-нибудь легкое, перекусим. От этого не растолстеешь. Понимаешь, не люблю я есть в одиночестве. Ну как?
– Уговорили! – засмеялся Глеб.
– Вот и ладненько, – потирая руки, произнес Вербицкий. Он снял трубку, позвонил в ресторан и заказал ужин в номер. А Глеб, пока Николай Николаевич перечислял блюда, гадал, чем все-таки вызвана такая милость? Почему Вербицкий столь любезен с ним?
Вербицкий, положив трубку, продолжил разговор о дочери:
– Открою еще один секрет. Вика едет поработать на пленэре. Ну, рисовать с натуры, на воздухе. Так это у них называется.
– Знаю, – кивнул Ярцев.
– У нее талант. Не как отец говорю… Послушай, как у тебя завтра день? – неожиданно перескочил он.
– Располагайте мною сколько вам надо, – с готовностью откликнулся Ярцев.
– Ну как же… Перед Новым годом… У тебя жена, – все еще сомневался Вербицкий.
– Николай Николаевич, – обиделся Глеб, – если я говорю…
– Хорошо, хорошо, – поднял вверх руки Вербицкий. – Сможешь подбросить нас с Викой в Ольховку?
– Запросто! Я бы рекомендовал прямо к отцу.
– Я так и хотел, – улыбнулся Николай Николаевич. – Примет?
– Господи! Доставьте ему такую радость! – воскликнул Ярцев, размышляя, кокетничанье это или просто элементарная вежливость? Уж кто-кто, а Вербицкий отлично должен знать, как к нему относится Ярцев-старший, испытанный приятель и бывший подчиненный.
За ужином договорились, что Глеб заедет за Николаем Николаевичем завтра к одиннадцати часам утра. Потом они встретят Вику и сразу отправятся в Ольховку.
– Стряхну с себя московские заботы, поброжу с ружьишком по лесу, – мечтательно произнес Вербицкий. Он был заядлым охотником.
Глеб засиделся у Николая Николаевича до начала двенадцатого.
– Не мешало бы позвонить отцу, – прощаясь, сказал Глеб. – Предупредить.
– Ой, – поморщился Вербицкий, – эти пышные встречи, застолья… Я же знаю Семена Матвеевича! Мы тихо, скромненько.
Он проводил Глеба до лифта.
А когда Ярцев вернулся домой, Лена бросилась ему на шею, довольная поездкой к родителям, радостная от того, что хоть остаток вечера они проведут вместе, попивая холодное шампанское. По ее словам, отец действительно собирался в Средневолжск накануне Нового года, но теперь не приедет. И вообще до весны не выберется. Глеб сообщил, что завтра повезет Вербицких в Ольховку.
– А как же праздник? – жалобно вырвалось у Лены.
– Так в запасе целых двое суток! Успею вернуться десять раз!
– Смотри, – шутливо погрозила мужу Лена, – положит на тебя глаз московская художница.
– Вот уж чего не приходится опасаться! Ты бы видела эту страшилу!
Жена встала, подошла к нему сзади и теплыми руками обняла за шею. Ее волосы, мягкие, пушистые, пахнущие шампунем, щекотали Глеба.
– Боже мой, – не то прошептала, не то простонала Лена, – какая же я счастливая!
Он ощутил трепет молодого, жаждущего ласки тела.
– Ну? – тихо произнесла жена.
– Пойдем, – так же тихо и ласково ответил Глеб.
Ровно в одиннадцать Ярцев подкатил к гостинице «Волжская». Вербицкий, стоявший под большим бетонным козырьком, приветствовал его поднятием руки и солидно подошел к машине.
– По тебе можно сверять часы, – сказал он, довольный, устраиваясь рядом с Глебом и энергично пожимая ему руку.
Глеб отметил про себя, что Николай Николаевич одет не по-полевому. Рассчитывает на амуницию отца?
– Ну и погодка! – озираясь, сказал Вербицкий.
– Все же лучше, чем гололедица, – ответил Глеб.
С неба сыпался не то снег, не то дождь. Из-под колес автомобилей веером разлетались серые брызги. Дворники едва успевали смахивать с лобового стекла грязные потеки.
– Завтра обещали мороз. Так что гололед обеспечен.
– Но мы уже будем в Ольховке.
Так, перебрасываясь незначащими фразами, доехали до вокзала, где пришлось протомиться в ожидании опаздывающего поезда три часа. Наконец объявили прибытие московского.
Когда возле них медленно остановился мягкий вагон, Николай Николаевич радостно замахал кому-то в окне и бросился к двери.
Глеб едва поспевал за ним. Пришлось ждать, пока выйдут скопившиеся в проходе пассажиры. Потом они зашли в опустевший вагон, пахнущий цитрусовыми: все пассажиры были увешаны авоськами с апельсинами и мелкими бледными мандаринами.
– Привет, – спокойно сказала стоящая у входа в купе девушка в джинсах, высоких сапогах, меховой короткой курточке и огромной лисьей шапке.
Вербицкий запечатлел на ее полных, сочных губах нежный поцелуй, потрепал по щеке и нырнул в купе, откуда донеслось нетерпеливое радостное собачье повизгивание.
– Ну, здравствуй, Глеб! – протянула ему длинную изящную кисть незнакомка, чудесные глубокие серые глаза которой смотрели с чуть насмешливым любопытством.
– Вика! – Глеб задержал ее ладонь в своих руках, от неожиданности растеряв все слова, которые приготовил для встречи. – Сколько лет, сколько зим!
– Я тебя сразу узнала, – сказала Вика, остановив свой взгляд на его ямочке на подбородке.
– А я тебя нет, – ответил Ярцев с улыбкой. – Честное слово! Ну прямо…
Договорить ему не дали: дородная женщина с двумя чемоданами разделила их. Вика отступила в купе. И когда Глеб вошел в него, то увидел трогательную картину: Николай Николаевич расположился на сиденье, а в его колени упирался лапами лохматый пес, стараясь лизнуть хозяина в лицо. Но псу не удавалось это из-за намордника.
– Познакомься, – показала на собаку Вика. – Дик.
Услышав свое имя, пес повернул голову. Был он весь какой-то круглый, с плотным лоснящимся мехом и кольцом закрученным хвостом.
– Лайка, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Ярцев.
– Порода! – протянул Николай Николаевич, потрепав собаку по загривку.
– Носильщика, наверное, надо?
– Зачем? – деловито взялся за чемодан Глеб, обозревая немногочисленный багаж Вики. – Управимся.
– Конечно, – поддержала она, надевая на плечо зачехленное ружье и беря в руки спортивную сумку. – А ты, папа, возьми мольберт. Надеюсь, донесешь? – усмехнулась дочь.
– Мы еще можем! – бодро ответил Николай Николаевич, подхватывая деревянный плоский ящик, и, скомандовав собаке: «Рядом!» – первый двинулся к выходу.
Ярцеву помимо чемодана досталась еще целлофановая сумка с рекламой сигарет «Кент», полная огромных, чуть ли не с голову ребенка, грейпфрутов.
В машине Вербицкий сел рядом с Глебом, а Вика расположилась с собакой на заднем сиденье.
– Как мать? – поинтересовался Николай Николаевич у дочери. – Небось сердится на нас, что бросили?
– По-моему, даже довольна, – ответила Вика, не отрывая глаз от окна. – Первый Новый год не будет торчать у плиты. Ее пригласили Колокольцевы. Ты же знаешь, зимой у них на даче – прелесть!
– Еще бы! Барвиха! – Заметив, что дочь не налюбуется родным городом, Вербицкий сказал: – Средневолжск-то, а? Не узнать! Строят не хуже, чем в матушке Москве.
– Угу, – кивнула Вика, оглядывая громаду проплывающего мимо Дворца спорта. – Но я люблю набережную, Рыбачью слободу…
