– Это ты сейчас увидишь, – пообещал Ярцев, сворачивая к Волге.

Слова гостьи несколько задели его: намеренно показывал Вике новые современные строения в городе, чтобы поняла, каким он стал, а ей, видишь ли, подавай провинциальные прелести.

Впрочем, это, наверное, и есть ностальгия по детству, с которым связаны и великая река, и тихие окраины, утопающие в садах и рощах. Совсем еще юными они каждую весну ходили смотреть на ледоход, а в Рыбачьей слободе ботаничка проводила занятия на свежем воздухе.

Правда, сейчас стояла зима, и все же Вика не смогла сдержать восторга, когда они ехали по набережной, потом – по кривым улочкам предместья.

Глеб видел ее лицо в зеркале заднего обзора и вдруг вспомнил замечание своего отца, когда-то сделанное в адрес Вики. Насчет ее глаз и рта.

«А батя-то был прав, – подумал Ярцев. – Какие чувственные, манящие губы… Глаза тоже красивые, ничего не скажешь. Николай Николаевич не соврал: Вику не узнать. Как в сказке Андерсена – из гадкого утенка вырос прекрасный лебедь».

Всегда чувствующий себя выше женщин, с которыми ему до сих пор приходилось встречаться, Глеб ощущал – теперешняя Вика словно бы смотрит на него сверху вниз. Он старался понять – отчего? Может, столичность? Принадлежность к кругу людей, занимающих высокое положение? Вращение в художественной элите?

– Глеб, сделай милость, остановись, – попросила Вика.

Они уже пересекли городскую черту. Ярцев встал на обочине.

– У Дика очень важные дела, – с улыбкой объяснила девушка, выходя с собакой из машины.

Пес бросился к молодым сосенкам, растущим у дороги, и бесцеремонно задрал лапу у первого же дерева.

Николай Николаевич вопросительно посмотрел на Ярцева – что он скажет о Виктории? Но Глеб отвел глаза.

Он наблюдал за девушкой, которая в ребячьем восторге лепила снежки и бросала в Дика, который, покончив со своими делами, кидался за белыми кругляшами и радостно повизгивал. А мысли Глеба снова переключились на своего отца, и он не мог не признать, что Семен Матвеевич понимал толк в женщинах, в их красоте. То, что Глеб чувствовал еще в раннем детстве, с годами открылось во всем своем точном и полном смысле: батя был увлекающимся (мягко выражаясь) мужчиной.

Судя по старым фотографиям, Калерия Изотовна, мать Глеба, была красивая, очень женственная, в ее облике чувствовалась какая-то светлая одухотворенность. Ярцев не помнит, чтобы она хоть раз повысила голос, сделала резкий жест, сказала грубое слово. Даже в те, прямо скажем, не редкие периоды, когда отец вдруг на некоторое время превращался в сверхзанятого человека, заявлялся домой под утро, а то и вовсе не ночевал. Детям – старшему Родиону и младшему Глебу – с непонятной виноватостью Семен Матвеевич объяснял, что его замучили работа и вымотали командировки. Но они каким-то шестым чувством (особенно Родя) ощущали, что не в этом причина. По окаменелости матери, по ее повышенной ласковости и нежности к сыновьям…

Глеб до сих пор не знает, кто от кого ушел: Семен Матвеевич от матери или Калерия Изотовна от него. В один прекрасный, как говорится, день Глебу сказали, что батя уехал в длительную командировку. Однако это была липа, причем шитая белыми нитками. Глеб видел отца в служебной машине в Средневолжске, а один раз столкнулся с ним чуть ли не нос к носу на улице.

Открыл глаза младшему брату старший. Вызвал его пройтись по городу и, остановившись на набережной, глядя на вечернюю холодную Волгу, хриплым срывающимся голосом произнес:

– Ты уже не сосунок. И должен знать, что этот… этот бабник нас бросил.

Словно кипятком ошпарили душу Глеба эти слова. Он знал, о ком речь. Но его поразила ненависть брата к отцу. А еще больше, что тот ушел от него, младшего сына, своего любимца!

– Врешь, – тихо сказал Глеб.

– Спроси у него самого, – презрительно ответил Родион и пошел прочь, в ярости стуча сжатым кулаком по парапету.

Ему тогда был двадцать один (недавно вернулся из армии), а Глебу – пятнадцать.

Глеб не знает, почему он тут же бросился в учреждение Семена Матвеевича. Привычка всегда слышать, что отец работает допоздна?

Батя действительно находился еще там, хотя время было около девяти.

Увидев полные слез глаза сына, его перекосившееся лицо, Семен Матвеевич ласково сказал:

– Здравствуй, Глеб… Садись.

Тот послушно сел, не заметив, однако, особого смущения отца. Скорее уж в Семене Матвеевиче ощущалась решимость. Видимо, поставить последнюю точку.

– Для твоего ума это пока очень сложно, – продолжал Ярцев-старший. – Дай бог, чтобы понял потом. Поверь только, бросать я никого не собирался. Так получилось. Словом… – Он махнул рукой.

– А Родион говорит… – с клекотом вырвалось у Глеба.

– Эх, Родька, Родька, – вздохнул отец и неожиданно жалобно спросил: – Ты-то хоть будешь со мной?

– Конечно, папа, конечно! – бросился к отцу Глеб.

– Ну и слава богу, – с облегчением произнес тот, прижимая к себе сына.

Отец расспросил о школе, поинтересовался, есть ли в чем нужда – в деньгах, вещах. Прощаясь, он сказал:

– Не переживай шибко, скоро все утрясется…

Смысл «утрясется» прояснился только через полгода. А в тот день Глеб вернулся домой за полночь: бродил по городу с потрясенной, переворошенной душой и разумом. На вопрос встревоженной матери, где он пропадал, Глеб сказал, что был у отца.

– Ну и хорошо, – почему-то спокойно произнесла она. Была с Глебом ровна, нежна, но ничего не объясняла.

Полгода отец не жил на своей квартире по улице Свободы. За это время Родион женился на женщине старше себя на четыре года, с ребенком. Они работали на одном заводе. Вскоре старший брат со своей супругой получили трехкомнатную квартиру от предприятия. Глеб потом узнал, что в этом помог Родиону отец. Через Николая Николаевича Вербицкого. Мать переехала жить к старшему сыну. Вот тогда-то и вернулся Семен Матвеевич в свой дом. С двадцатисемилетней Златой Леонидовной. Она была красавица. И очень соответствовала внешностью своему имени – золотые кудри, персиковый цвет лица и светло-янтарные глаза.

Глеб остался с ними. Единственным чадом, так как Ярцев-старший с новой женой детей не заимели.

Вопрос же, кто кого оставил, так и остался для Глеба открытым, потому что Родион как-то сказал брату, что Калерия Изотовна сама, мол, указала отцу на дверь, не в силах дольше терпеть его измены.

Первое время после разъезда семьи Глеб метался, считая, что совершил предательство по отношению к матери. Развалилась и его дружба с братом, который не скрывал своего неудовольствия, когда Глеб приходил к ним. Как всегда, мать оказалась мудрее всех.

– Не принимай слова Роди близко к сердцу, – сказала она сыну однажды. – Брат есть брат.

И то, что младший сын остался с отцом, она не осуждала. С Глеба словно сняли непосильную ношу. Вскоре у Родиона в семье произошло прибавление. И какое – сразу двойня!

Никогда Глеб не забудет того дня, когда он, выходя из школы, попал в объятия брата. И хотя стоял лютый мороз, тот был весь нараспашку, без шапки, с невероятно радостным и глупым лицом.

– Поздравляю дядьку! – Он схватил Глеба поперек тела и попытался подбросить вверх. – Слышь, дядька, у тебя два племяша! Яшка и Аркашка! Знай наших!

Родион потащил брата разыскивать живые цветы (выложил кругленькую сумму улыбчивому и загадочному человеку с южной внешностью), и они вместе пошли в роддом, чтобы передать букет роженице.

Глебу казалось, что теперь-то они снова будут близки с братом, как в детстве, вернется к ним радостное единение. Но то оказалось лишь единичной, последней вспышкой братской дружбы.

Родион окунулся в заботы (шутка ли, двое детей!) и Глеба словно не замечал. Но былое отчуждение исчезло – и то слава богу! Осталось лишь равнодушие. Правда, отца старший сын так и не простил…

– Ну, тронулись? – сказала Вика, хлопая дверцей и утихомиривая расходившегося пса.

Глеб, оторвавшись от своих мыслей, включил зажигание.

– Ой, Виктория, – недовольно заметил Николай Николаевич, – загубишь ты охотничью собаку! Тебе бы все играться.