– Нам не требуется, – повторила она в пятый раз, строго сжала губы и окинула меня и Юру – побитые мрачные молодые морды – осторожным взглядом. – Дети сыты, одеты и обуты. Спасибо, молодые люди, но нам не требуется. Мы не нищие и не несчастные. Мы такие же, как и все...

Обступившие место событий дети молчали, все до единого. С серьезными лицами ждали, что произойдет дальше. Иные пары глаз показались мне абсолютно равнодушными.

Юра, явно через силу, продолжал улыбаться.

– От чистого сердца.

– Спасибо, нет. Заберите. Заберите свои подарки. Нам не требуется.

На лице друга я обнаружил гнев, злобу и растерянность; он сунул коробку мне, еще раз криво состроил неловкую улыбку и выдавил:

– Дело ваше.

Словно оплеванные, мы двинулись прочь, но тут меня дернули за штанину. Я посмотрел вправо и вниз. Возле моей ноги обретался крошечный шкет лет восьми, в дерюжных штанах с заштопанной коленкой, в полосатых, фиолетово-зеленых носках и сандалетах из кожзаменителя, кустарно проклепанных в местах сочленения ремней с подошвой. Мальчишка поднял вверх круглую конопатую физиономию, сощурил глаз и басом, но тихо, произнес:

– Слышь, мужик. Лучше дай закурить.

– Я не курю.

– Ну и дурак, – отреагировал пацанчик и независимой походкой двинулся прочь, генерируя почти взрослый цинизм. Ничего не удалось получить от двух странных простофиль, ни тебе шоколадки, ни даже сигаретки.

– Стой, – позвал Юра. – Хочешь курить? Держи.

– От души, – солидно выдохнул маленький наглец, принимая и поспешно пряча пачку курева, затем умело сплюнул и поспешил прочь – пока он разводил доброго мужика «на закурить», гомонящая шобла его друзей устремилась ко входу в храм живописи.

– ...Я спрячу коробку в машину.

– Только не в салон, – посоветовал Юра. – В багажник. Увидят через стекло – утащат.

– Захотят – утащат и из багажника.

– Захотят, – сурово сказал друг, – утащат что угодно, откуда угодно. Не умничай. Пошли покупать билеты... Стой! Смотри, какая девчонка!

– Какая она тебе девчонка. Ей лет тридцать.

– Ну и что? А фигура? А шея?

– Не фонтан. Плечи костлявые. И макияж плохой...

Объект – утомленная жарой и работой предводительница группы восточных туристов, экскурсовод – действительно выглядела неплохо. По сравнению с хозяйкой сиротского дома – как кинозвезда. Особенно впечатляли тонкие, слегка суховатые губы. Такие бывают у женщин циничных, умных и умелых.

– Попка тяжеловата, – сказал я. – Слегка висит.

– Ну и что? – азартно возразил Юра, пожирая глазами цель. – Мне нравятся тяжелые попы! Хорошая жирная попа иногда очень кстати. Возникает эффект обволакивания...

– И ноги так себе. Видишь – повыше пяток наклеены пластыри? Она много ходит и устает.

– Работает, – зафиксировал Юра. – Значит, мужа нет. Если бы я был ее мужем, я бы не заставлял ее работать...

Мы исполняли наш любимый финт: подробное обсуждение внешних достоинств женщины в ее присутствии, – однако так, чтобы до ее ушей доносились только обрывки фраз. Дискуссию следует вести горячо, эмоционально, а краем глаза наблюдать, как объект проявляет все большую и большую заинтересованность, перемещается, словно бы невзначай, поближе, для уловления деталей, и старательно отводит взгляд.

Большеротая предводительница уже густо покраснела, но совладала с собой и несколькими фразами направила отряд подопечных ко входу в музей. Фразы состояли из красивых цепочек напевных трехсложных слов, и я узнал японский язык.

Психика наша была здоровая. В две минуты мы выкинули из головы унизительные речи строгой детдомовской бонны, забыли и про девчонку с пластырями на пятках – чинно зашагали в интересовавшие Юру залы.

Музей мне понравился. Атмосфера одной из крупнейших в мире картинных галерей отсылала сознание гостя к постулатам настоящего искусства: создающегося нервами, кровью, личными драмами и усилиями характера. Седенькие бабушки-смотрительницы в казенных халатиках мирно провожали нас глазами, пока мы рассматривали величайшие золотовалютные шедевры нации: «Апофеоз войны», «Явление Христа народу», «Царь Иван Грозный и сын его Иван». Верещагина и Иванова я уважал с детства; любил и преклонялся. Брюллова и Врубеля – тоже. В передвижников пытался вникнуть, и почти вник, но не отыскал у них божественного сияющего накала и не смог им простить отсутствия такого накала. Думаю, в наше время живописцы школы передвижников стали бы профессиональными фотографами.

– Пришли, – через час скитаний сказал Юра. – Зал Айвазовского. Проверишь меня?

– Попозже, – ответил я, проникаясь бурями, стихиями, ударами изумрудных радужных волн, дикой энергией, экспрессией, переливами красок. Бешеной, сумасшедшей, радужно накатывающей, почти гипертрофированной романтикой. Смотрел – и в голове помимо воли рождался торжествующий рев того, что было до человека и пребудет после него.

А мрачный человек с фингалом под бледным нижним веком впечатляется и сопит себе под нос, пытаясь понять работу гения.

– Вид на Неаполитанский залив?

– Нечестно, – обиделся Юра. – У Айвазовского этих «Видов на Неаполитанский залив» – полтора десятка, включая этюды. Давай другое...

Пока я выбирал второй вопрос, позади послышался деликатный топоток многих ног, и в зал втекла группа давешних японскоподданных. Опять увидев Юру с перебитым носом и меня с распухшей щекой, большеротая чувиха остановилась, и вся группа дисциплинированно последовала ее примеру. Юра шмыгнул носом. В наступившей тишине он громко, несколько раз, чавкнул жвачкой. Блядовато-хитроватый взгляд девчонки-гида стал испуганным. Она произнесла мелодичную фразу и спешно повела туристов мимо. Один нацелил на фотогеничного Юру объектив, но тот улыбнулся одной из самых дружелюбных своих улыбок, и японец, мгновенно опустив свою линзу, едва не в панике поспешил вслед за согражданами.

– Мы что, – тихо, расстроенным голосом осведомился Юра, – выглядим подозрительно?

– Наверное, да.

– Это плохо. Ладно, продолжим... Потратив не менее часа на изучение волн, прибоев, штормов, лазурных рассветов и закатов, а также всевозможных кораблей со сложным парусным вооружением и для вида заглянув в остальные залы, мы вернулись в неприятно нагревшийся к полудню переулок. Я подождал, пока Юра выкурит сигарету, и спросил:

– Ты что, всерьез собрался ограбить Третьяковскую галерею?

– С чего ты взял?

– А зачем тебе тогда Айвазовский? Друг утробно хохотнул.

– Я не собираюсь грабить Третьяковскую галерею. А Айвазовский мне затем, что я собираюсь ограбить музей Айвазовского в городе Феодосия.

Неподалеку прошелся человек, похожий на переодетого мента, и я слегка напрягся.

– Пообедать бы надо, – высказал Юра мысль, мучающую и меня. – Только где? Не ходить же каждый день в «Макдоналдс». Так можно все деньги спустить.

– Говорят, в Европе на каждом углу можно пожрать пива с сосисками.

– И у нас так же будет.

– Не верю.

– Вот увидишь.

– Мечтать не вредно.

– Это не мечта. Так будет, и все. Лет через пятнадцать... Любил пожрать в «Макдоналдсе»?

– Нет. Сэкономим.

Юра прислонился спиной к стене дома и подставил лицо солнцу. Он явно наслаждался – удавшимся походом в музей, обилием жизненных планов, уверенностью в себе, хорошей погодой, приятно задувающим с набережной ветром, настырно теребящим воротник его расстегнутой рубахи, а также мечтами о светлом, сытом будущем, в котором повсеместно продают сосиски с пивом.

– Тогда на Курский вокзал! – провозгласил он. – Возьмем хоть пирожков с мясом. А оттуда – в офис к Шульцу. Любил съездить в офис к Шульцу?

– Я не знаю Шульца.

– Познакомишься. Кстати, давно пора... От Шульца завернем еще в одно место. В гости к адвокату. А потом – домой! Переоденемся – и купаться! В Серебряный Бор. Там девчонки топлес ходят. Вторую неделю плюс двадцать пять. Вода теплая...

– А работать – не будем?

– Нет. Отдыхать будем. Фраза произнеслась так, словно речь шла о разгрузке вагона с углем.