Четвертой комнатой оказалась кухня, в которой была-таки печь, и не примитивная, курная, а продвинутая, с трубой, но совсем маленькая, пригодная только для приготовления пищи, но никак не для обогрева, наверное, в этих краях и впрямь не бывает зимы. Но тогда, вроде бы, должно быть круглый год жарко, а сейчас совсем не жарко.

Я вышел на улицу, огляделся по сторонам и открывшийся вид потряс меня до самых глубин моей хоббичьей души. Наверное, подобные пейзажи рисуют иллюстраторы Красной книги, но в реальной жизни редко кому удается узреть своими глазами подобную красоту.

Со всех четырех сторон вздымались горные кручи, невероятно высокие и почти отвесные, но странным образом они не загораживали солнечный свет, превращая котловину, у края которой стоял я, в подобие каменного колодца, а лишь оттеняли строгой мертвой красотой пышную зелень маленького островка жизни среди бескрайнего моря мрачных отрогов, громоздящихся один на другой. Наверное, я зря называю их мрачными, ведь если мрак не затмевает свет, а только оттеняет его, такой мрак вряд ли стоит называть мраком. В моей памяти всплыло новое сравнение – театр. Я видел Минаторский императорский театр через волшебное зеркало, и я читал, что все театры устроены примерно одинаково – круглая сцена в центре, и скамьи для зрителей, вздымающиеся концентрическими окружностями. Горы вокруг меня вздымались не то чтобы концентрическими окружностями, но в чем-то похоже, а я находился как бы на сцене, где крутился на месте с разинутым ртом, как детский волчок, впитывая в распахнутую душу холодную силу окружающей красоты. Если разделить окружающий мир на уровни, подобно тому, как делятся места в театре, то голые скалы занимали самый дальний и верхний уровень. Ближе и ниже склоны гор покрывала густая зелень лесов, а дно котловины почему-то не заросло деревьями, а представляло собой пышный зеленый луг, пахнущий свежей травой и жужжащий многочисленными насекомыми. Кстати, похоже, что среди них нет кусачих, а если это действительно так, то я попал не в самый плохой мир.

Лишь в одном месте стена гор разрывалась, открывая выход наружу. Здесь местные майары сотворили нерукотворный мост, аркой выгибающийся над пропастью и уходящий далеко-далеко, за пределы моего поля зрения.

Вдоволь налюбовавшись пейзажем, я обратил внимание на ближайшие окрестности. На краю котловины стояла настоящая деревня из пяти домов в один ряд, похожих друг на друга как горошины из одного стручка. От ряда домов уходила утоптанная тропинка к мосту над пропастью. Никаких полей или огородов, никаких свинарников и курятников, никакой скотины на лугу. Как же местные жители добывают себе пищу?

Из-за угла самого дальнего от меня дома с радостными криками выбежала стайка хоббичьих детей – мальчик лет десяти и две девочки лет семи-восьми. Они играли то ли в салочки, то ли в какую-то другую подобную игру, эта игра всецело заняла их, и они не обратили никакого внимания на мою фигуру, неподвижно застывшую менее чем в двухстах шагах от них. Поразительная беспечность!

Я переместил взгляд вдоль деревни и немедленно встретился взглядом со смазливой женщиной-хоббитом, сидящей на крыльце самого дальнего дома, из-за угла которого только что выбежали дети. Я вежливо поклонился и поспешил к ней, чтобы представиться по всем правилам. Негоже воспитанному хоббиту кричать через всю деревню, подобно людскому смерду.

– Приветствую тебя, почтенная, – обратился я к ней через минуту, сгибаясь в почтительном поклоне. – Хэмфаст, сын Долгаста из клана Брендибэк к твоим услугам.

Женщина усмехнулась.

– Не оклемался еще, – сообщила она, – но хоть ходишь на своих двоих, а не валяешься пластом. Честер! – внезапно закричала она во всю глотку. – Честер, иди сюда скорее!

Из недр дома выскочил вихрастый постреленок лет восьми, торопливо дожевывавший что-то запретное, если судить по хитрому выражению его лица. Увидев меня, он замер на месте, и грязноватый большой палец его правой руки немедленно скользнул в непроизвольно разинувшийся рот.

– Честер, – сказала женщина, – сходи к папе, скажи, что больной дядя уже ходит, но еще не совсем здоров. И смотри по сторонам, чтобы с тобой не случилось то же самое, что с дядей.

Честер задумчиво окинул меня взглядом сверху вниз, а потом снизу вверх (будь я женщиной, я бы сказал, что он раздевает меня взглядом), подвигал челюстью, будто продолжал что-то жевать, и задумчиво спросил:

– Так что, дядя не умрет?

– Нет, не умрет.

– Почему? Шаня умерла, а дядя не умрет. Это неправильно!

– Честер! – повысила голос женщина. – Бегом к папе! – Она повернулась ко мне. – Извини, почтенный, Честер еще недостаточно вырос, чтобы быть вежливым.

– Я не обижен, – ответил я. – На детей глупо обижаться.

Женщина облегченно вздохнула.

– Ну пойдем, что ли, в дом, – сказала она. – Проголодался, небось.

Внезапно я понял, что действительно проголодался. И мы вошли в дом.

Внутри этот дом оказался в точности таким же, как и тот, в котором я очнулся, если не считать того, что этот дом не был пустым. Большой обеденный стол застелен скатертью, покрытой искусно вышитыми цветами, на полках множество мелких вещичек и безделушек, которые неизбежно появляются всюду, где появляется женщина, слева и справа от окна висят традиционные гобелены. И эти гобелены немедленно притянули мой взгляд.

Гобелен слева от окна изображал пейзаж. Одинокая гора, столь огромная, что не поместилась целиком в картину, прихотью майаров на ее склоне возникла большая ровная площадка и на этой площадке стоит город, обнесенный белокаменной стеной. Многочисленные здания, деревянные и каменные, громоздятся за стеной, две башни, одна снежно-белая, другая грязно-серая, вздымаются в небо. Ворота крепости широко распахнуты, многочисленные хоббиты входят в них и выходят из них по своим неведомым делам. А справа от ворот, на заднем плане… никаких сомнений, это тот самый ажурный мост над пропастью, который я видел живьем минуту назад.

– Этот город… он сразу за мостом? – обратился я к хозяйке дома.

– Слава Оберику, к тебе возвращается память, – ответила она. – Это Сакред Вейл. Вспомнил?

Я отрицательно помотал головой и обратил взгляд на второй гобелен. Странная картина – воин в тяжелой броне и глухом шлеме, вооруженный длинным, слегка изогнутым мечом и небольшим круглым щитом, на котором изображен зеленый дракон, изрыгающий пламя. Воин сидит верхом на самом настоящем зеленом драконе, и на спине воина сквозь щели в броне торчат зеленые перепончатые крылья, в данный момент сложенные. Это что, помесь орка с драконом? Разве такое возможно? Воин сражается, он отбивается мечом от целой стаи куропаток-переростков. Несмотря на то, что эти птицы на первый взгляд выглядят совсем не опасными, присмотревшись, понимаешь, что дела странного рыцаря совсем плохи. На его броне не видно разрубов и вмятин, но в его позе, в повороте головы, в замахе руки, во всем облике сквозит отчаяние, кажется, что он сражается из последних сил и недалек тот миг, когда одна из куропаток, более удачливая, чем ее товарищи, прорвется сквозь веерную защиту и… и что? Просунет свой нестрашный клюв сквозь смотровые щели шлема и вырвет глаза воина? Глупость какая! Но все же, почему бой выглядит таким безнадежным?

– Это Дредвинг, – сказала хозяйка. – Вспоминаешь?

Я покачал головой. Женщина вздохнула.

– Когда я была беременна Честером, – сказала она, – по приказу Оберика великое войско отправилось на северный узел. Узел охраняли полторы сотни каменных куропаток и десяток медведей. Это была великая битва, мы победили, но из всего войска уцелели только медведи, потому что защитники узла не трогали своих родичей до последнего. Дредвинг тоже погиб в том бою. Неужели ты все еще не вспоминаешь?

– Нет, – сказал я, – я не помню этого. Но не потому, что еще не оправился после болезни. Дело в том, почтенная…

– Какая я тебе почтенная? – перебила меня женщина. – Не называй меня так, это звучит, как издевательство! Я обычная солдатка, какое ко мне может быть почтение?