Ничего не произошло. Тогда она заставила себя придвинуться ближе, соприкоснуться с ним голыми бедрами. И тихо засмеялась над собственной глупостью.

На что она надеялась? Что он тут же очнется, как будто она помахала у него перед носом пузырьком с нюхательной солью? Идиотка! Он все еще мертвецки пьян и, вероятно, проспит всю ночь напролет. Стоит ли ждать вожделения от человека, который пребывает в полном бесчувствии?

Сморгнув слезы смеха и досады, она решила перебраться к себе в постель.

Но так и не сдвинулась с места.

Ей просто не захотелось уходить от теплого и уже знакомого тела. И потом, никто не знает, когда он проснется, — может, завтра утром, а может, и через пару часов. На этот случай она должна быть рядом.

Прекрасно сознавая всю странность своего поведения, Розамунда повернулась на бок и пристроилась поближе к своему непутевому рыцарю, к своему нежданному-негаданному любовнику, посланному Богом избавителю. В конце концов она заснула, убаюканная его теплым и тихим дыханием.

Темно.

Больно.

Мучительно больно!

Он приложил руки к вискам. Голова раскалывалась, в затылке стучало при каждом ударе сердца.

Где он, черт возьми?

Что с его головой?

Он слегка приоткрыл глаза, но ничего не увидел.

Ослеп! Он ослеп…

Но тут его испуганный взгляд выхватил из тьмы узкую полоску тусклого света — вроде бы проем между тяжелыми шторами, за которыми чернела ночь. По крайней мере он очень надеялся на это.

Желудок сводило от боли. Только бы не стошнило! Если это случится, он захлебнется, потому что ни за что на свете не сможет повернуть голову.

Лежа в полной неподвижности, он постарался определить свое местоположение. Он в постели, в довольно удобной постели.

Раздет. Значит, не болен. Больной человек вряд ли лежал бы в постели голым.

Рядом с ним кто-то есть.

Они лежали порознь, но он слышал ровное, сонное дыхание. Женщина? Тогда понятно, почему он раздет, но…

Что, черт возьми, он здесь делает?

А может, это мужчина — попутчик или собутыльник? Рискнув пошевелиться, он протянул руку.

Женщина, без сомнения! Он уловил слабый цветочный аромат, взывавший к его инстинктам. Она в ночной рубашке. Странно. Чтобы он спал с женщиной, не сняв с нее рубашки?

Может, она жуткая скромница? Но такие не в его вкусе.

Кто она?

Черт, ну и дела!

Надо было выпить целую бочку, чтобы проснуться с такой дикой головной болью и забыть женщину, с которой провел ночь. Что он скажет ей утром?

Где же он так напился? Он должен это знать, должен помнить хотя бы начало вечера… Он попытался вспомнить место, имя женщины, обстановку…

И ухнул в пугающую пустоту. В памяти зияла сплошная черная дыра.

В панике он ухватился за тот факт, в котором был абсолютно уверен: он не пил лишнего. Во всяком случае, после Италии. Тогда ему было шестнадцать, и последствия бурных возлияний навсегда отучили его от подобных излишеств.

Может, он сейчас в Италии? Выпил слишком много хорошего вина в Венецианском дворце?

Нет. Это было давно.

Много лет назад.

Он в Англии.

Да, в этом нет сомнений. Он в Англии, и он вполне зрелый мужчина. Проведя рукой по подбородку, он ощупал свою челюсть, заросшую грубой щетиной. Неоспоримое доказательство! Недавно ему исполнилось двадцать девять.

Почему что-то ему известно наверняка, а что-то ускользает из памяти? Он знал, что находится в Англии, но не знал, где именно. Он знал, сколько ему лет, но не мог вспомнить, как прошли его последние годы. Проклятие! Он тряхнул головой, но тут же скривился от боли. Перед ним пронеслись обрывки воспоминаний — туманные, как будто завешанные пеленой.

Что же он помнит?

Прощание с семьей в Лондоне.

У него есть семья — братья и сестры. Он даже представлял себе их лица, но когда пытался вспомнить имена, получалась полная нелепица. Эльф… Синий эльф… Что за эльф и почему синий?

Нет, это невыносимо! Ему захотелось сесть, но увы!.. О Господи, Господи…

Он осторожно опустил голову на подушку и замер. Голова отзывалась болью на каждый вздох.

Видимо, он серьезно болен. Но кто же тогда эта женщина в его постели? Сестра-сиделка?

Вряд ли.

Кто она?

И кто он?

Эти простые вопросы выскакивали на поверхность сознания и тут же вязли в зловещей черной бездне, грозившей поглотить и его самого. Надо ухватиться за что-то реальное. Например, за ее ситцевую ночную рубашку…

— А, вы проснулись!

Женщина повернулась и взяла его за дрожащую руку. Он прижался к ней, чуть не плача от благодарности.

— Где я? — прошептал он, не повышая голоса из страха перед болью.

Молчание. Может, она ему померещилась? Он крепче сжал ее мягкую руку.

— В Гиллсете! Пожалуйста, не надо, мне больно!

Он тут же разжал пальцы.

— Простите. Я… ничего не вижу.

Другой рукой она ласково погладила его по голове каким-то очень знакомым жестом. Может, это его жена? Нет, он бы тогда точно помнил. И все же приятно думать, что он знает этот теплый голос и эту ласковую руку.

Нежное прикосновение незнакомки напомнило ему его маму, которая умерла много лет назад. Ласковый мамин голос успокаивал его ночами, когда у него была лихорадка. Правда, этот голос говорил по-французски. Может, он француз?

Нет, точно нет.

— Просто сейчас темно, сэр, — сказала женщина по-английски, — глубокая ночь.

Ситуация! Он лежит в какой-то гостинице с проституткой, изнемогая от жутких похмельных болей в голове, и ведет себя так, будто за ним гонятся черти. Боль, однако, была реальной, и живот угрожающе крутило.

— Кажется, я чересчур много выпил.

— Вы ничего не помните, сэр?

О черт! Как же ему выкрутиться? Не может же он признаться, что не помнит ни ее, ни те постельные забавы, которые у них, несомненно, были.

— Извините… У меня ужасно болит голова…

— Не стоит извиняться. — Она опять нежно дотронулась до него, взяла его руки в свои, осторожно убрав их с его висков. — Попытайтесь уснуть. Утром вам будет лучше.

— Вы обещаете? — Он даже нашел в себе силы пошутить и почувствовал, что юмор — как раз то, что ему присуще. Но тут к горлу подступила тошнота, и он резко отвернулся, несмотря на мучительную боль в голове. — Мне плохо! — выдавил он сдавленным голосом.

Пока он боролся с подступающей рвотой, женщина каким-то чудом успела слезть с кровати и подставить ему ночной горшок — как раз в тот момент, когда его тело пересилило его волю.

По крайней мере, судорожно опорожнив желудок, он почувствовал себя легче. Когда он вновь повалился на подушку, в череп уже не впивались острые лезвия, остались лишь молоточки.

К несчастью, по комнате распространилось зловоние. Еще никогда в своей взрослой жизни он не чувствовал себя так неловко.

— Простите меня, пожалуйста…

— Ничего.

В ее тоне слышалась насмешка, и он застонал от досады. Нет сомнений, что вчера вечером, затаскивая ее в постель, он был обходителен и галантен, а теперь превратился в беспомощного, больного ребенка.

Она отерла его лицо мокрым полотенцем, потом слегка приподняла ему голову, и в губы ему ткнулось холодное стекло.

— Еще, — сказал он, выпив всю воду.

Послышался звон посуды и многообещающий плеск. Хорошо, что она не зажгла свечу: ему становилось плохо при одной мысли о ярком свете. Через несколько мгновений она поднесла ему еще один стакан с водой. Он выпил и благодарно откинулся на перину.

На перину? Но в гостиницах не бывает перин.

— Где я? — опять спросил он. Кажется, она уже отвечала на этот вопрос, но он забыл.

— В Гиллсете.

Это не похоже на название гостиницы. Скорее, ферма. Или даже богатый дом…

— Как вас зовут, сэр? Нам надо кого-нибудь оповестить о том, что вы здесь?

Слава Богу, ему не пришлось отвечать «не знаю», потому что в следующее мгновение он опять провалился в черную дыру.

Розамунда выпрямилась и покачала головой.