Они встретились между колоннами храма и остановились, не зная, что делать дальше. По сценарию, к ним должен был подойти Клерк и после торжественной речи провозгласить их мужем и женой. Но Клерка почему-то не было на месте. Его не было минуту, две, пять; все ждали. Потом земля дрогнула, погасли лампы, и по ушам ударил приглушенный камнем, но все еще упругий звук недалекого взрыва.

Как это ни поразительно, молчание продолжалось. Конечно, кто-то вскрикнул от неожиданности, завизжала одна из девушек-статуй, ее сняли с постамента и успокоили, прозвучали возгласы недоумения и растерянности, но вскоре все стихло, и было слышно, как с потолка пещеры текут струйки соли. Может быть, паника возникла бы, наступи полная темнота, но темноты не было, стояли сумерки наподобие вечерних, и все, подняв головы, увидели солнце. Но никто еще не знал, что это такое.

Прошло, наверное, минут десять-пятнадцать, но ничего не менялось. Все так же стояли люди, все так же царило молчание, нарушаемое только каким-то неживым шуршанием и поскрипыванием, да изредка кто-то принимался кашлять, и так же сумеречно светило солнце, и Принцесса обводила глазами лица стоящих вокруг людей и все искала, не находя, – и вдруг Полковнику стало жутко, немыслимо жутко, и он, еще ничего не зная, понял, что погиб, что он уже мертв, даже более чем мертв, и стал пятиться, пригибаясь и прячась за колоннами, и больше всего на свете ему хотелось сейчас повернуться и побежать, вот только повернуться он никак не мог… И в этот момент раздались шаги.

Кто-то шел неровной, прерывающейся походкой, тяжело дыша, и люди расступились перед ним и пропустили его, он вышел на середину и вдруг упал – упал бы, не подхвати его под руки – да, его подхватили под руки и посадили спиной к постаменту, на котором стояла раньше девушка-статуя, и Принцесса вдруг оказалась на коленях перед ним, потому что это был Мастер, и Мастер открыл глаза и увидел ее, и улыбнулся ей, и что-то сказал, но что – она не поняла. Откуда-то в ее руках оказалась фляжка с водой, и она стала лить воду на плотно сжатые губы, он приоткрыл рот и несколько раз глотнул, и снова сказал, теперь уже понятно: «Тепло и свет… Все, что мы есть – это тепло и свет. Иначе нельзя».

– Что вы сделали? – спросил кто-то рядом с Принцессой, она не оглянулась, а Мастер, не открывая глаз, проговорил:

– Я его взорвал. Все наши бомбы…

Тогда Принцесса повернула голову и встретилась глазами с Физиком.

– Он взорвал реактор, – прошептала Физик.

– Зачем? – одними губами спросила Принцесса.

– Чтобы вся надежда была только на солнце, – сказала Физик. – А солнце горит от любви… Боже мой, – спохватилась Физик, – он же жутко радиоактивный! Отойдите все! – крикнула она. – Отойдите еще, еще дальше! И ты отойди, – сказала она Принцессе. – Отойди, это же опасно.

– Нет, – сказала Принцесса. – Я с ним.

Физик вынула из нагрудного кармана Мастера похожий на авторучку предмет, сняла колпачок и поднесла к глазам открывшийся индикатор.

– Все, – сказала она. – Безнадежно.

– Когда? – спросила Принцесса.

– Не больше суток, – сказала Физик.

– Он будет сильно мучиться?

– Да, – сказала Физик. – Сильно.

Принцесса, стоя на коленях, кончиками пальцев провела по щеке Мастера, по губам его, по векам, смахнула капли пота, выступившие на лбу, потом сняла со своего пальца темный, старинной работы перстень, отвинтила камень и извлекла из тайника крупный желтоватый кристалл. Физик молча смотрела на нее. Принцесса бросила кристалл во фляжку, встряхнула ее несколько раз и поднесла к губам Мастера. Мастер жадно выпил воду. Принцесса отложила фляжку, наклонилась над Мастером и сказала:

– Я люблю тебя. Я всю жизнь люблю тебя. Ты мой. Слышишь: ты мой. Я тебя люблю. – И она поцеловала его в губы.

Она поцеловала его, а потом медленно отстранилась, вгляделась в его лицо и провела по нему ладонью – сверху вниз. И сразу же встала на ноги.

– Он умер, – громко сказала она. – Я дала ему яд. Я люблю его, я мечтала о счастье с ним, но мне пришлось дать ему яд, чтобы он умер без мук. Я люблю его, потому что нет больше людей с такой огромной душой, он вкладывал ее во все, что делал, вкладывал щедро, не жалея, и теперь, не пожалев, всю ее вложил в нас с вами – и вот в это солнце, которое будет отныне греть нас и светить нам… Он обманул нас всех, он обманул саму нашу сущность, и теперь, чтобы не замерзнуть, чтобы жить, мы вынуждены будем любить друг друга, изо всех сил любить, и через сто поколений мы, может быть, научимся любить друг друга так, как мы того заслуживаем…

И стало светлее…

– Он тоже любил вас, – сказала Физик. – Он просил меня сказать это вам… если он сам не сможет.

Стало еще светлее; свет из голубовато-сумеречного становился белым с розоватым оттенком, таким он бывает только в то короткое мгновение, когда из-за горизонта показывается самый краешек солнечного диска; ропот пробежал по толпе, все смотрели то на солнце, то на Принцессу и Физика, стоящих рядом, взявшись за руки. И вдруг кто-то громко захохотал.

Хохотал Клерк. Он стоял, придерживаясь рукой за колонну храма, и хохотал, не в силах остановиться. Хохот сгибал его пополам, он пытался что-то сказать, но не мог, а только повизгивал. На голове его была тирольская шляпа Художника – зеленая, с перышком. Он был пьян. Наконец, речь вернулась к нему.

– Ну ты даешь! – простонал он. – Любовь! Ты бы рассказала лучше чем мы с тобой занимались, как я задирал тебе юбку, как ты…

Резкий звук выстрела прервал его. Клерк выгнулся назад, заскреб руками по спине, будто пытаясь вытащить пулю, и рухнул между колоннами.

– Меня? – прохрипел он. – Зачем?

(Вот ведь вопрос! В самом деле: что двигало Полковником? Прозрение, ревность, расчет? Все вместе? Или нечто иное? Как говорится, «не знаем и не узнаем». Да и знал ли это сам Полковник?)

Полковник стоял над все еще шевелящимся Клерком, держа в правой руке пистолет, а левой делая какие-то приглашающие жесты.

– Любите! – наконец, закричал он. – Меня любите! Вы должны любить меня, только меня, слышите, вы! Меня! Беззаветно, преданно! Как солнце, как мать, как жизнь, больше жизни! Я всегда хотел вам только добра! Любите меня!

– Тебя? – спросила негромко Принцесса, но все ее услышали. – Тебя, значит… – и она медленно двинулась на Полковника. И все так же медленно, сами, может быть, не осознавая того, двинулись на него. И с каждым их шагом солнце светило слабее и слабее, и подступила тьма, и Полковник задохнулся от хлынувшей вдруг на него ненависти.

– Не подходи! – завизжал он.

Но и в почти полной тьме он видел, как подступает к нему все ближе и ближе стена тел, смыкается вокруг, и тогда, выставив пистолет перед собой, он стал стрелять, но вспышки выстрелов выхватывали то же самое: приближающуюся стену тел… Потом выстрелы смолкли, и, покрывая все прочие звуки, завыла сирена…

Сирена выла долго, очень долго, но вот замолчала и она. В Ковчеге воцарилась тишина и тьма. Камень стен понемногу отбирал тепло у воздуха. Потом… Потом робко, мерцая, засветилось солнце. Оно постепенно, медленно, по каплям набирало силу, светило ярче, ярче, еще ярче, нестерпимо ярко…

И больше не гасло.

Вот и все, дорогая. Прощайте. Хотя, может быть, я напишу вам еще раз. Будьте счастливы.

31.10.84.

Здравствуй, Оля!

Я прощаюсь – теперь уже окончательно. Мне нужно продолжать поиски ведь если не здесь, то где-то ты должна меня ждать. Чтобы было понятно, попробуй вспомнить – хотя едва ли: (здесь густо замазано чернилами, слова разобрать невозможно). Ты училась в шестом, когда я закончил школу. Но призвали меня не в пехоту, как везде, а в пограничники, да еще попал на восточную границу, да еще в такое время… А в нашем мире мы встретились и полюбили друг друга. И, наверное, это правильно, потому что во всех остальных мирах, где я побывал, мы с тобой живем в мире и любви. Но в нашем мире произошло вдруг такое, что теперь мне приходится скитаться по всем прочим мирам – в поисках тебя. В первую секунду здесь, в вашем мире, мне показалось, что я достиг цели. Потом понял – нет. Ты счастлива с ним, и не знаю, кем надо быть, чтобы в вашу жизнь вмешаться. Поэтому я иду дальше. Маму, которая все эти пятнадцать лет продолжала меня ждать, я недавно похоронил. Здесь мне делать уже нечего, и рана моя зажила. Прощай.