– Он ушел через весь город, и тут же позади магнитофоны с его голосом, Джон… Что-то не так… Могу я задать бесцветный вопрос???

– Порядок… Главное – у меня есть тишина… Словесная пыль оседает три тысячи лет сквозь старый голубой календарь…

– Уильям, no me hagas caso[3]… Люди, которые сказали мне, что я могу на тебя настучать, сами раскалываются как миленькие… – сказал Уильяму «Прощай» и «Если не зевать», а я услыхал, как он врывается в этот городишко, и тут же захлопнул дверь, когда увидел Джона… Что-то не так… Невидимый гостиничный номер, только и всего… У меня был только нож, а он сказал:

– Ну и жарища – это Легавые Нова прорвались сквозь швы… Словно три тысячи лет в раскаленных клешнях у окна…

А ми-истер Уильям в Тетуане и говорит:

– У меня есть штуковина, безопасная и жутко хитроумная… Эти бесцветные листы – и есть воздушный насос, а я вижу плоть, только когда она приобретает цвет… Написанное содержит некую идею, которая движет всякой плотью…

А я сказал:

– Уильям, tu es loco[4]… Врубил реверс… No me hagas, пока ты ждешь…

Кухонный нож в сердце… Чует… Ушел… Врубил реверс… Место бесполезное… No bueno… Он упаковывает caso… Уильям, tu hagas вчерашний вызов… Эти бесцветные листы пусты… Можете искать где угодно… Бесполезно… No bueno… Adis, ми-истер Уильям…

Ездил я с компанией «Достоинство инкорпорейтед» и с участием шайки «покупателей» проверял продавцов на предмет воровства… Там были две пизды средних лет, у одной была чау-чау, которая скулила и тявкала в коконе из черных свитеров, и еще Боб Шефер, Главарь Шайки – американский фашист с рузвельтовскими шуточками… Дело происходит в Айове, по автомобильному радио передают одну вещицу: «Весной в ограде застряла старая свинья»… А Шефер говорит: «Бог ты мой, будто и не уезжали из захолустья». Той ночью остановились в Плезантвиле, покрышки наши спустили, а во время войны у нас не было на этот случай шинного пайка… А Боб напился и в придорожной закусочной у реки показал местным жителям свою бляху… А я наткнулся на Матроса под пальмой в кадке, в вестибюле… Мы охмуряли местных коновалов с помощью «мошенничества с рыбным ядом»… «У меня есть ядовитые рыбы, док, их привезли из Южной Америки в цистерне, я ихтиолог, а после того, как меня ужалила эта гнусная кандиру… Точно кровь подожгли, а то как же! Вот, доктор, опять начинается…» А Матрос разыгрывает свою сцену Раскаленной Добела Агонии и гоняется за доктором по всему кабинету, точно реактивный паяльник. Он-то своего не упустит… Но коновалов обобрал подчистую… И вот, когда мы с Бобом, как говорят эти старые пизды, «схватили добычу» и арестовали одного угрюмого приказчика, по локоть запустившего руку в карман фирмы, то принялись по очереди разыгрывать крутого копа и копа-мошенника… А мне попадается один плезантвильский коновал, и я ему говорю, что подхватил венерианский вирус и того и гляди растворюсь в ядовитых соках и ассимилирую прохожих, если не буду принимать свое лекарство, причем регулярно… Словом, попадается мне этот старый хрыч – воняет, как навозная куча, потихоньку выделяющая пар, и рычит на меня:

– С вами-то что стряслось?

– Венерианская Шелудивость, доктор.

– Послушайте, молодой человек, я слишком ценю своё время…

– Доктор, неужели вы откажете больному в неотложной помощи?

Хоть и старое дерьмо, но добрый… Вышел я в отрубе…

– У него была только одна доза, Матрос.

– Да ты нагрузился… Ты ассимилировал коновала… Бросил меня на ломках…

– Да. Он был старый и непробиваемый, но не такой уж и непробиваемый для Едких Ферментов Вкрадчивости.

Матрос иссяк, а аптека закрывалась, вот я и испугался, что его плотское возбуждение помешает моим лечебным процедурам… Следующий коновал на одной стороне выписал пару бочек эротогенной кислоты, а на другой – Печи Нагасаки… И мы отключились под каучуковыми деревьями, вытянув ноги на длинную красную ковровую дорожку, обратной связью уходящую в 1910 год… Назавтра мы были не прочь купить это и в аптеке… Или запастись в китайской прачечной черным дымом… который заносится ветром в душные пансионы, тотализаторные залы и перечные забегаловки… Рухнул на унылую плоть, ничтожную и напыщенную, в театральном пансионе, дряхлый актеришка укрепляет жгут и пронзает вену, словно Клеопатра ядовитым гадом… Пробираемся назад мимо серых невозмутимых мелких жуликов… призраков пьяного сна, шарящих по карманам алкашей… Пустые карманы в истертом металле рассветной подземки…

Я очнулся в вестибюле отеля – запах тяжелый и устойчивый, – держа чужое тело в форме кожаного кресла… Я был болен, но не на ломках… Это была тяга к черному дыму… Матрос еще спал, редкие усики его молодили… Я разбудил его, и он огляделся с неторопливой гидравлической сдержанностью, глаза бесстрастные, непроницаемые…

– Выйдем на улицу… Я иссяк…

Я увидел, что и впрямь совсем иссяк, когда остановился перед зеркальной стеной вправить узел галстука в накрахмаленный воротничок… По соседству было полно перечных забегаловок и дешевых салунов с бесплатным завтраком и грузными невозмутимыми буфетчиками, мурлыкающими «Шестнадцатилетнюю милашку»… Я шел без всяких мыслей, точно понукаемая лошадь, и добрался до Китайской Прачечной, что возле Массажного Салона Клары… Мы проникли внутрь, а узкоглазый у входа судорожно мигнул и снова принялся гладить манишку… Мы миновали дверь и занавеску, и черный дым заставил наши легкие отплясывать Джанки-Джигу, потом мы запаслись джанковым терпением, а китаец приготовил нам таблетки и вручил трубку… После шести трубок мы курим уже не торопясь и заказываем чайк, узкоглазый малыш выходит его заварить, и в моей глотке вылупляются слова, словно там уже сделана запись, и я читал их задом наперед… «Чтение с губ» – так называем мы это в отрасли, единственный способ сориентироваться, когда находишься в Риме…

– Я проверил этого козла-полицейского… Каждую ночь, в 2.20, он приходит в «Максорли» и принуждает местного педераста разыгрывать этот чудовищный спектакль на собственной персоне… Так регулярно, хоть часы сверяй: «Нет… Нет… Больше не могу… Хлюп… Хлюп… Хлюп».

– Значит, у нас есть по крайней мере двадцать минут, чтобы влезть и вылезти в боковое окно, а ровно через восемь часов мы будем в Сент-Луисе, и только тогда они спохватятся… По дороге навестим Семью…

Всплывают картины памяти… Голубой Мальчик и все тяжелые серебряные гарнитуры, банки и клубы… Мрачный холодный взгляд манипулирует стальными и нефтяными акциями… В Сент-Луисе у меня богатая семья… Дело было назначено на ту ночь… Когда мы уходили, я облапал японочку, убиравшую в прачечной, моя плоть поползла под джанком, и я договорился вечерком с ней встретиться… Недурно перед дельцем заняться сексом… После грабежа может произойти сексуальное перенапряжение влажного сна, особенно если все идет наперекосяк… (Как-то в Пеории мы с Матросом грабили аптеку и никак не могли подобрать отмычку к шкафчику с наркотой – а фонарик погас, да еще и козел этот рыщет поблизости, и поплыли мы по Сексуальному Течению, глупо хихикая, точно севшие на мель идиоты… Ну а копы гнусно радуются нашей хвори, они нас взяли и отвезли на вокзал, и мы садимся в поезд, дрожа и пылая без джанкового топлива, и вагон постепенно пропитывается теплыми растительными запахами тающей плоти и мочи… Никто не мог смотреть, как мы испаряемся, точно две навозные кучи…) Я пробудился от чуткого сна на ломках, когда вошла японочка… В голове у меня вспыхнули три серебристые цифры… Я вышел на мадридские улицы и выиграл в футбольном тотализаторе… Почувствовал латиноамериканскую душу, чистую и банальную, как солнечный свет, встретил у футбольной таблицы Пако, и он сказал: «Que tal, Henrique?»

И я отправился навестить своего amigo[5], который опять стал употреблять medicina, а у него не было для меня денег, он ничего не хотел делать, кроме как употреблять все больше medicina, он стоял и ждал, когда я уйду, чтобы принять еще, хотя клялся, что не собирается больше принимать, вот я и говорю: «Уильям, no me hagas caso». А вечером встретил в «Mar Chica» кубинца, который сказал, что я мог бы работать в его ансамбле… На следующий день я распрощался с Уильямом, и там некому было слушать, а я, закрывая дверь, услыхал, как он тянется к своим medicina и шприцам… Когда я увидел нож, я понял, что на ми-истере Уильяме, как и на любом другом человеке, маска смерти… Pues, в каком-то гостиничном номере я увидел El Hombre Invisible[6], попытался достать его ножом, а он говорит: «Если ты меня убьешь, этот гроб расползется по швам, точно сгнившая нательная рубаха»… И я увидел уродливого краба с раскаленными клешнями у окна, а ми-истер Уильям принял какое-то белое medicina и наблевал в уборной, и мы сбежали в Грецию с парнишкой примерно моих лет, который то и дело называл ми-истера Уильяма «Бестолковым Американцем»… А ми-истер Уильям сделался похож на гипнотизера, которого я однажды видел в Тетуане, и говорит: «У меня есть штуковина, с помощью которой можно облапошить Краба, только больно уж она хитроумная»… А мы не смогли прочесть, что он там пишет на прозрачных листах… В Париже он показывал мне Человека, который в воздухе рисует на этих листах картины… А Человек-Невидимка сказал: