Робер вздрогнул, сонливость слетела с него, точно потревоженная птица с куста.

– Во имя Господа, – сказал он, – сеньор Ламбер, мне не хотелось бы отягчать душу грехом лжи! Если же я расскажу правду, то нарушу тем самым правила нашего Ордена, запрещающие сообщать о его делах тем, кто не допущен к капитулу! Могу лишь сказать, что нахожусь я ныне в величайшей опасности, и необходимо мне как можно быстрее и незаметнее попасть в командорство наше в Париже!

– Ну вот! – огорчился школяр. – Ты хоть и сказал много, брат Робер, но сообщил мне не более чем та рыба, которую я недавно вкушал на обед! Та просто честно молчала, клянусь Святой Женевьевой!

И молодой клирик, довольный собственной шуткой, расхохотался. Но увидев, что рыцарь не спешит последовать его примеру, пристыженно умолк.

– Скажи хоть, от кого скрываешься ты, брат Робер? – спросил он. – И почему скитаешься в лесу один, без коня и товарищей, и даже без еды?

– На нас напали, – ответил молодой нормандец хмуро, – неподалеку отсюда. Все мои друзья мертвы, да упокоит Господь их души!

Собеседники перекрестились.

– Я сам едва смог спастись, – продолжил рассказ Робер. – И если ты, добрый клирик, поможешь мне, во имя Пречистой Девы, то клянусь тебе ее непорочностью, что Орден наш не забудет тебя в своих благодеяниях!

– Благодарность тамплиеров дорого стоит, – ухмыльнулся школяр, – и, хотя рыцарей Храма и обвиняют во многом, я никогда не слышал, чтобы они отказывались от собственных клятв. Ты говоришь, тебе нужно в Париж, и так, чтобы никто об этом не узнал?

– Воистину так! – согласился Робер.

– Я возьмусь за это дело, да помогут мне все апостолы и святые мученики! – Ламбер осмотрел рыцаря с ног до головы. – Я отведу тебя в Париж, и никто не заподозрит в тебе храмовника. Вот только поклянись, брат Робер, слушаться меня во всем!

– Клянусь, во имя Господа нашего, – перекрестился Робер.

– Вот и отлично! – Ламбер радостно захлопал в ладоши. – В кои-то веки Святой Матери Церкви в моем лице удалось одержать верх над militia [234] ! И, во-первых, мы должны тебя переодеть!

– Помилуй тебя Господь, зачем? – возразил Робер. – Это одеяние – знак того, что я служу Ордену!

– Вот именно, тебя по нему тут же распознают за десяток лье! – школяр выразительно постучал себя кулаком по лбу. – Те, кто тебя ищут – ищут рыцаря!

– Но я не могу быть одет как простолюдин! – запальчиво возразил Робер. – Это унизит и меня и Орден Храма!

– Ты обещал меня слушаться! – Ламбер погрозил рыцарю, точно малому ребенку. – И пойми, что для тебя гордость сейчас означает смерть!

– Ох, да простит меня Святой Маврикий! – Робер заскрипел зубами, ощущая, как все его рыцарское естество, вся гордость, впитанная с молоком матери, достоинство, выпестованное десятками поколений благородных предков, все восстает против того, чтобы сменить одеяние. Помогла мысль о том, что долг по отношению к Ордену выше всего, выше даже собственной гордости, сословной и родовой чести. – В кого ты хочешь меня переодеть?

– В монаха, – улыбнулся школяр. – Их столько странствует по дорогам веселой Франции, что если станет одним больше, то никто не заметит. Да и для тебя, брата воинствующего ордена, это не будет позорно.

– Грех обмана все же возьму я на свою душу, да простит меня Матерь Божья, – тяжко вздохнул Робер. – А где ты добудешь ризу?

– Достать ее несложно, – с проказливой улыбкой ответил школяр. – В пол-лье на восток находится аббатство Сен-Флоран, принадлежащее ордену Клюни. Братья его каждый день раздают нуждающимся сотню хлебов, и нам, бедным парижским клирикам, не раз приходилось пользоваться их добротой, когда от голода сводило живот! У меня там есть знакомые! За несколько монет мы добудем тебе не только одеяние черного монаха, но и грамоту, заверенную печатью настоятеля, которая дозволит тебе выйти из стен обители, не нарушая при этом устава.

– А это зачем?

– Еще Турский собор запретил монахам покидать монастырь без разрешения, – пояснил Ламбер, – а новый устав клюнийского ордена, принятый недавно [235] призывает суровые кары для всех братьев, обнаруженных вне аббатств! Вряд ли грамота нам понадобится, но на всякий случай…

– Ты хочешь купить все это? – Робера изумила та легкость, с которой молодой клирик нашел способ превратить рыцаря в скромного служителя Господа. Рыцарское воспитание повелевало считать всех, носящих тонзуру, существами глупыми и к жизни не приспособленными, но школяр из Фландрии показал изворотливость, которую можно было бы ожидать скорее от нечестивого еврея, а не от будущего теолога!

– Конечно? – кивнул Ламбер. – Все продается и покупается в наши дни! Ведь у тебя есть деньги? Десяти су должно хватить.

– Столько найдется, – кивнул Робер, чувствуя себя в этот момент исключительно странно. Впервые в жизни он настолько зависел от одного человека, который, к тому же, по положению был неизмеримо ниже.

– Великолепно, клянусь святой Женевьевой! – возликовал школяр, поднимаясь на ноги. – Тогда отправимся немедленно. Накинь пока мой старый плащ, он скроет твои доспехи и одежду. Да не забудь надеть капюшон, а то уж лицо у тебя… надменное, слишком рыцарское!

Ламбер принялся затаптывать костер, а Робер, вознеся молитву Божьей Матери о даровании ему терпения, принялся облачаться в старую, не раз чиненную одежду, похожую более на лоскутное одеяло, чем на плащ.

Аббатство окружала высокая стена, которая вполне подошла бы даже замку. Из-за него торчал крест главной церкви обители, и плыл по воздуху тягучий колокольный звон. К окошечку, пробитому в стене около ворот, выстроилась очередь из нищих и калек, живописнее которых Робер не видел в жизни. Они были грязны, точно не мылись с рождения, и каждый пах выгребной ямой.

– Мы вовремя, во имя Господа! – с удовлетворением сказал Ламбер. – Еще немного, и нам бы не досталось ничего!

Они встали в конец очереди. Робера мутило от дурных запахов и от голода. Скудный завтрак из запасов Ламбера сильное и молодое тело давно поглотило, и от него остались только воспоминания.

Окошко постепенно приближались. Стоящие в очереди люди злобно косились друг на друга, но никто не смел толкаться или повышать голос. Всякий знал, что терпение братьев монастыря не безгранично, и наглость одного из явившихся за милостыней может лишить пищи всех.

– Привет тебе, брат Гуго, лучший из привратников[236] ! – сказал школяр, когда подошла их очередь. – Во имя Святого Флорана, есть у меня дело, небезынтересное для тебя!

– Возьми свой хлеб, клянусь Страстями Господними! – донесся изнутри голос такой грубый, что подошел бы он скорее разбойнику или рутьеру, а не смиренному иноку. – И подожди рядом! Как я закончу дела, мы поговорим!

Ламбер получил округлый хлеб из ячменной муки, подмигнул Роберу, и они отошли в сторону.

– Все будет как надо, – сказал клирик, вытаскивая из мешка флягу. – Брат Гуго сребролюбив! А пока подождем и перекусим!

Робер вздохнул и перекрестился. Сердце его теснили сомнения – можно ли допускать такой грех, как подкуп монаха, пусть даже ради долга перед Орденом? Не водит ли руками рыцаря Искуситель?

Ответить на вопросы эти смог бы разве что сам Сын Божий, но он прийти на помощь не спешил, и пришлось Роберу утешаться грубым хлебом и кислым вином.

Хлеба закончились, когда в очереди оставалось не более десятка человек.

– Во имя Господа, дети мои! – высунув из окошка широкое красное лицо, прогудел брат Гуго. – Раздача закончена на сегодня! Приходите завтра!

Неудачливые нищие, богохульствуя и злобно глядя на успевших урвать кусок товарищей, побрели прочь, а окошко с грохотом захлопнулось. Вместо него распахнулась дверь, и глазам Робера явился привратник Сен-Флорана целиком. Был он велик ростом и могуч, из-под ризы выпирало округлое брюшко, нажитое явно не постом и молитвами. В руке монах сжимал толстую палку, ударом которой вполне можно было оглушить верблюда.

– Ну, говори, – подозрительно зыркнув на Робера, промолвил брат Гуго. – Что ты хочешь от меня, во имя лысины пророка Елисея?