Каталан честно сказал "Закон Господень" и принялся думать о Священном Писании. Весь напрягся, натужился, аж глаза на лоб выпучились, а лицо побагровело. Но мысли Каталана, как на грех, ни за что не хотели принимать нужное направление, а воображение разыгралось – хуже некуда. То Ильдегонда вдруг представится – в бочке с жидким дерьмом, злющая-презлющая; то поп пьяноватенький из той церкви, куда в детстве Каталана водили; то Госелин, ему, Каталану, в лицо плюющий… Нет, ничего путного в голову не идет, хоть ты тут пополам разорвись!

И признал наконец Каталан:

– Боюсь, господин мой, одному только закону я и послушен, никогда его не преступая, – тому, что скорейшим путем ведет меня к сытости.

Мастер Менахем махнул рукой.

– Все успеет измениться, когда ты войдешь в лета. Ты еще очень молод, сын мой. Меня уж на свете не будет, когда исполнится то, о чем говорю тебе сегодня.

– Да не хочу я! – воскликнул Каталан. Даже губу нижнюю оттопырил. – Ну что это такое – "палач" да еще "с Евангелием в сердце"?

– Настанет время – узнаешь, – сказал мастер Менахем, прикрыв глаза и покивав головой для убедительности.

И поскольку вконец огорченный Каталан больше не перебивал, принялся ученый иудей вовсю рассказывать о свойствах различных планет, об их соотношении с теми или иными земными явлениями, о влиянии их на судьбу человека и о прочем, столь же глубинном и страшном. При этом мастер Менахем совершенно забыл о своем первоначальном намерении не посвящать Каталана во все эти столь не подходящие для его легкомысленного нрава тайны.

И разглагольствовал мастер Менахем невозбранно, наслаждаясь плавно льющейся с уст на бороду и с бороды – в эфир премудростью, а Каталан, сидя в углу, внимал молча и смиренно.

И поведал мастер Менахем о том, что все религии земные подчинены также влияниям различных звезд. Так, под покровительством Сатурна пребывают евреи и одетые в черное; Юпитера – христиане и одетые в белое; Марса – идолопоклонники и одетые в красное; Венеры – магометане; Меркурий же как планета непостоянная указывает на людей, склонных спорить обо всех религиях, но не следовать ни одной.

Таким образом, катары, которых немало в Монпелье, как и евреи, относятся к сфере влияния Сатурна, ибо являются одетыми в черное…

– Однако, – продолжал мастер Менахем, – все это довольно отвлеченные знания, обогащающие память тех, кто любит мудрость ради мудрости и иссушающие рассудок тех, кому нужны лишь путеводительные советы в жизни. Посему добавлю несколько наставлений, почерпнутых из трактата Абрахама бен Эзры "Начатки мудрости". Говорит мудрый бен Эзра о таких, как ты: "Буквы его – тэс и син, а годы его – пятнадцать и таковы же его месяцы, дни же его – тридцать семь с половиной, а периоды его – четыре"…

Тут мастер Менахем заметил, что за окнами совсем стемнело, а Арнаут Каталан, утомленный чрезмерным количеством извергнутой на него премудрости, мирно спит в своем углу.

Остановился мастер Менахем, в замешательстве погладил свою седую бороду, поглядел на спящего – сперва гневно, потом насмешливо и, наконец, с умилением. Рассмеялся тихонько и молвил сам себе:

– Воистину, я – глупец! Не всякое учение впрок, и толку в астрологии совсем немного.

В трудах и полезных беседах, подобных описанной выше, проходило время. Каталан успел привязаться к своему хозяину-иудею, которого искренне любил за сытную кормежку, слепоту к мелким кражам прислуги, мудрость и доброту к людям. Минуло года три с тех пор, как Каталан чудом избежал жестокой смерти. Уже казалось, будто уготована Каталану долгая мирная жизнь в Монпелье, как вдруг господин его умер.

Случилось это совершенно неожиданно – и для Каталана и уж тем более для самого мастера Менахема.

Как-то утром явился Каталан в хозяйскую опочивальню – медная чаша для умывания в руках, вычищенное господское платье через плечо, – а мастер Менахем лежит в постели неподвижно, лицо красное, глаза приоткрыты, из ноздрей вытекла кровь, волосы и борода будто приклеены – так не лепилось их всегдашнее благообразие к нынешнему непотребному облику иудея.

С перепугу выронил Каталан чашу, ногу себе ушиб, водой весь пол залил. Прихрамывая, к хозяину подошел, лба коснулся. Нет, мертв, уж и холодеть начал. Поскорее отдернул руку от трупа, крестом себя медленно осенил, а после, поднеся пальцы к глазам, долго рассматривал их, говоря:

– Глупые вы, пальцы! За кого крестное знамение творите? За иудея! Его народ Иисуса Христа распял!

А пальцы задвигались и так сказали Каталану:

– Сам ты глупый, Каталан!

Это мизинец пропищал.

А безымянный тенорком поддакнул:

– Сколько раз обмакивал ты меня в тесто на кухне у доброго твоего господина, когда там пекли пироги!

Средний же палец молвил сурово:

– Бранишь иудеев, Каталан, что Христа они распяли! Давно они распяли Его! И было то лишь однажды. Вы же, именующие себя христианами, но живущие в грязи и пороке, распинаете Его всякий день, чиня свои непотребства!

Указательный палец ткнул в Каталана и заверещал пронзительно:

– Ты ел хлеб этого человека, а теперь его же и бранишь, а ведь за все эти годы не видел от него ничего дурного! Кто подобрал тебя, когда был ты сир и голоден? Кто тебя, неблагодарного, приютил? Кто тебя, неуча, просвещал?

И тут сами собою сложились пальцы в пренеприличнейшую фигу, и большой палец, просунув между средним и указательным ехидную морду, рявкнул:

– Ты дурак, Каталан! Вот дурак так дурак! Тьфу! Бери поскорее драгоценные пряности, что господин твой в ларце прячет, и уноси отсюда ноги, пока никто еще не расчухал, что ученый иудей помер!

– Вот это – дельный совет! – похвалил Каталан. Разжал фигу и поцеловал покойного в лоб, закрыл ему глаза, а после подхватил с полки деревянный ларец, обернул его плащом и, оставляя за собою мокрые следы, спешно спустился по лестнице.

Побережье сделалось, таким образом, для Каталана весьма неблагоприятным, и потому постарался он устроить так, чтобы странствия увели его подальше, в глубь страны, и в конце концов оказался Каталан в Тулузе.

Тулуза стояла ободранная, в пятнах пустырей, в ожогах пожарищ, едва прикрывающая свою наготу насыпями и палисадами. Оголодавшие, разоренные нашествиями жители, многие из которых по привычке не расставались с оружием, понемногу залечивали раны прекрасной мятежной Тулузы. Оживала торговля, кое-где уже начали стучать молотки сапожников, чеканы медников, зажужжали колеса прялок. Не такой здесь народ, чтобы впустую просиживать без дела.

Бельмом на глазу у Тулузы – монастырь святого Романа, основанный Домиником де Гусманом. Какое там – бельмом! Занозой в сердце, вражеским соглядатаем в военном стане, вороной среди голубей, чужаком в семье единомышленников!

Впрочем, Каталана эти подробности не занимали. Главное – город снова начал оживать, а значит – продавать и покупать. А только этого Каталану и надобно. Когда идет война, люди почему-то не хворают. Но вот настает мир, и тут же оживляются сборщики налогов и всевозможные болезни.

А лекарь тут как тут! Чего изволите?