И склонились франки перед монахом, пропуская его к самой телеге, и сказал тот, кто был между ними старшим:

– Забирай его и поступай с ним по своему усмотрению, святой отец.

Монах подошел к телеге и поднял лицо. Ясные его глаза остановились на Каталане.

– Иди сюда.

Каталан тупо уставился на монаха.

– Что… я? – переспросил Каталан, видя, что никто в телеге не двинулся.

И тут все стали бранить Каталана, толкать его, называть предателем, а Госелин плюнул ему в лицо. Каталан только шатался под тычками. Плевок сползал по его щеке.

– Ну, – повторил монах, – иди же сюда.

И Каталан кое-как пробрался к краю и неловко вывалился на мостовую, рухнув прямо к ногам монаха.

А когда он поднял голову, телега уже скрывалась за углом. И франков тоже не было. Только тот человек, монах, стоял рядом, поглядывал на Каталана непонятно. Потом наклонился, стал развязывать Каталану руки. Но Каталан дернулся, будто его обожгли, вывернулся, вскочил на ноги. От монаха шарахнулся, метнулся влево, вправо, дернул за спиной связанными запястьями, прокричал бессвязное – и бросился бежать.

Вечером того же дня Каталана можно было видеть мертвецки пьяным под стеной одного из каркассонских кабаков. Весть о случившемся уже гуляла по городу, переходя из уст в уста, и всяк спешил угостить Каталана, чтобы еще раз выслушать всю историю от начала и до самой неожиданной развязки. И Каталан рассказывал, плетя подробности, как корзину, и получалась у него корзина большая-пребольшая, кривобокая, с нелепо торчащими прутьями – ни на что не годная корзина, зато и ни на что не похожая. И пел Каталан песню за песней, и плакал на чьей-то груди, и смеялся кому-то в ухо, и чрезмерно пил красное вино, пока не пошел помочиться и не рухнул под стеной, заснув мгновенно.

И спящего Каталана никто не решался тревожить и пока он валялся под стеной, сильно вздрагивая во сне, многие приходили и дивились на него, говоря друг другу:

– Это тот раскаявшийся еретик, что по благословению отца Доминика де Гусмана уже находится на пути к спасению.

Вы, может быть, думаете, будто после столь знаменательного спасения из когтей смерти Арнаут Каталан и впрямь обратился на путь добродетели, как уверенно предрекал Доминик де Гусман?

Ничуть не бывало.

Едва протрезвев, Каталан спешно покинул город, мечтая не попадаться на глаза ни франкам, ни катарам, ни тем добрым жителям Каркассона, которые потчевали его накануне и которым он наврал про себя с три короба.

И бродяжил с того дня по Лангедоку с таким расчетом, чтобы ни в коем случае в Каркассон не заходить. Даже к окрестностям приближаться – и то остерегался.

И таким образом очутился Каталан в городе Монпелье, где назойливо пахло рыбой, а больше ничего примечательного, на его взгляд, не имелось. Поначалу вертелся в порту, где всяк занят своим делом и на Каталана никакого внимания не обращал; но затем, уличенный в попытке украсть из корзин рыбу, бежал оттуда Каталан не солоно хлебавши. И зная за собой неудачливость, удрал он от порта подальше и в конце концов забрался на старый акведук, сел там, свесив ноги, и залился горькими слезами.

Так он привычно горевал, вздыхал, то и дело подолом рубахи лицо обтирая, – а время шло. Солнце припекало, птички – чтоб их разорвало – беспечно чирикали, ни дуновения ветерка не доносилось, ни малейшего сочувствия никто к Каталану не испытывал.

И вот остановился рядом с акведуком какой-то человек и заговорил.

– Сколь удивительно, что такое древнее сооружение сохранилось до сих пор, не правда ли?

Каталан подавился слезами, сверху вниз на человека того посмотрел. Были у него длинные вьющиеся волосы, совершенно седые, и длинная белая борода, одет он был богато и вместе с тем не пестро и не ярко, был осанист и медлителен в движениях – словом, и выглядел, и держался как ученый иудей, каковым на самом деле и являлся, а звали его мастер Менахем.

Каталан отвечал иудею уныло, что менее всего заботит его древность этого акведука, а если народы, построившие эту штуку, вымерли, значит, неугодны были они Господу. Разговаривая столь невежливо, думал Каталан, что ученый иудей пойдет своей дорогой, а его, Каталана, оставит в покое.

Но просчитался. Сказал ему мастер Менахем:

– Вижу я, что не головой ты сейчас думаешь, а своим голодным брюхом.

– Это верно, – не стал отпираться Каталан. – Все красоты земные, кажется, променял бы сейчас на добрый ломоть хлеба и кус жареного мяса.

– Кто ты и как тебя зовут? – спросил его ученый иудей.

На такой вопрос Каталан отвечал:

– Я Арнаут Каталан,

Без вина вечно пьян,

Без вины виноват,

Только бедами и богат!

Чем-то глянулся мастеру Менахему такой ответ.

– Если хочешь, – сказал он, – можешь пойти со мной.

Мастер Менахем оказался лекарем. Да каким! Ученым-преученым. Целил не так, как те костроправы да зубодеры, что во множестве встречались на жизненном пути Каталана, – нет! Те хорошо если зуб вырвут, челюсть не своротив, кровь пустят да не всю выпустят; а мастер Менахем все это делал по науке. И в доме, куда привел он Каталана, таинственно пахло разными снадобьями.

Первым делом уселся Каталан за стол и как следует набил себе брюхо – чтобы ничего из своей выгоды не упустить на тот случай, если не угодит чем-либо иудею, и тот его выгонит.

Но все сложилось как нельзя удачнее: нанял Каталана мастер Менахем в услужение, обещав вместо платы хорошо кормить.

И снова началось доброе житье у Каталана, на сей раз при хозяине столь диковинном, что и самому подчас не верилось.

Лечил этот лекарь и бедных, и богатых. Впрочем, бедные к нему почти не обращались – иные такого лекаря страшились пуще самой болезни, подозревая иудея в колдовстве. Богатые же, подобного страха не ведая, прибегали к услугам мастера Менахема весьма охотно и оплачивали его труды весьма щедро. Нетрудно догадаться, что при таком обороте дела у мастера Менахема шли превосходно.

Многому научился у премудрого иудея Каталан, быстро сообразив, что подобная наука ловкому человеку всегда впрок. А мастер Менахем и не думал что-либо таить от своего нового помощника, все ему рассказывал, о чем бы тот ни спросил. И узнал таким образом Каталан, что при вредительской мокрости в груди и одышливом кашле помогает питье с имбирем, корицей и перцем. Тот же имбирь, но с компонентами тмина, гвоздики, корицы и двух разных видов перца (но не таких, как при кашле) хорош при вздутии внутренностей и злом ворчании кишок. А скажем при дрожании в конечностях лучше всего масло коричное. Что до перца черного, то несть числа его достоинствам: согревает он нервы, размягчает отвердевшие мышцы, облегчает боли в груди, очищает легкие от помянутой вредительской мокрости. Корица же употребляется в разных сочетаниях при параличе, подагре, малярии, рвоте, неостановимом кашле, а также от лишаев и всяких язв. Предивное растение мускат, в больших дозах ядовитое, в малых же – целительное при головной боли, кровохаркании, трудном дыхании и болезнях желудка.

Все это и многое другое постепенно вложил мастер Менахем в разверстую память Каталана, а когда тот переспрашивал, не ленился повторять.

И вот однажды спросил Каталан своего хозяина, зачем он так поступает.

– Дивлюсь на простодушие ваше, господин мой, – молвил Каталан. – Говорят об иудеях, будто все вы лукавы и злы, а если и показываете доброту, то из одного лишь притворства. Однако же я живу при вас почти целый год, а зла никакого за вами еще не приметил. Напротив, странным мне кажется, что вы так охотно открываете передо мной все секреты своего ремесла.

Мастер Менахем, по своему обыкновению, посмеялся в бороду.

– Вижу тебя насквозь, Каталан, – сказал ученый иудей. – Пройдоха ты, каких еще свет не видывал, ловкач с болтливым языком и вечно алчущим желудком. Глянулся ты мне тогда, на акведуке, вот и взял к себе, а когда понял, каков ты на самом деле, – пожалел выгонять. Сердце-то у тебя доброе.