И вот – взорвались.

Закричали все разом, к Симону хлынув и Симона обступив:

– Лжец!..

– Позор!..

– Как вы посмели!..

– Трус!

– Что? – спросил тут Симон.

Да не на труса напал. Прямо в лицо закричал Симону конник:

– Вы трус, мессир!

Видел Симон, что конник этот простого звания и родом не из Иль-де-Франса, а откуда-то из Прованса. И вынул меч из ножен, чтобы зарубить его перед всеми, ибо такие пожары лучше всего кровью гасить.

Но легат Бертран удержал Симона.

– Именем Господа нашего! – закричал кардинал. Рукавами взмахнул. – Во имя Иисуса Христа, замолчите же!

Симон на конника дерзкого холодно глядел, а конник глаз перед Симоном не опускал – злобой исходил и обидой. И все больше нравился он Симону, сам о том не подозревая.

А когда все смолкли, наконец, так сказал легат, Симона удивив безмерно:

– Это я присоветовал графу Симону утаить от вас правду, бывшую в письме дамы Алисы. Никто не знал о том, что произошло в Тулузе. Даже Амори де Монфор. Посланца Симон вынудил молчать. Все это было сделано по моему указанию. Это я обманул вас. Вот как рассуждал я тогда: пусть малый грех поможет одолеть грех великий. Малый грех – моя ложь; пусть ляжет мне на душу и отягчит ее невеликой тягостью. Великий же грех – ересь, которую мы пришли побороть…

После этих слов еще некоторое время кричали и беспокоились. Чутко выждав – ни больше ни меньше, чем следовало, – гаркнул Симон во всю глотку:

– Мессиры! Мой брат Гюи де Монфор говорит: возьмем Тулузу, пока она не оделась еще стенами и не ждет нападения.

Гюи подался вперед и заговорил. Его встретили внимательно, едва ли не с приязнью. Красивый голос Гюи хорошо был слышен по всему войску. И ветер помогал, подхватывая слова симонова брата: одно удовольствие носить такой голос, звучный, почти певческий.

Тулуза, говорил Гюи, город большой, многолюдный. И богата она, так что припасов там скопилось множество. А если иссякает хлеб или мясо, то всегда находит Тулуза дорогу к другим городам и деревням. И потому затевать осаду – верный способ нажить себе беды на десять лет.

Не лучше ли сразу, не дав себе даже роздыху, пойти на штурм, чтобы потом зато наслаждаться в Тулузе покоем, сколько пожелается?

– Я пытался взять ее, – сказал Гюи, – но не сумел, ибо был малочислен и слаб. У меня заготовлены лестницы и веревки для штурма, а теперь, когда вы здесь, мессиры, то появилась и сила.

Пока Гюи говорил, и бароны и рыцари слушали его, Симон, наклонившись, поцеловал легату руку и молвил тихо:

– Благодарю.

И сразу отвернулся, приняв высокомерный вид.

Вот кусачие веревки обвивают верхние колья палисада, и лестницы с треском падают на валы, выступая верхними концами выше заграждения. По всему периметру, от старицы Гаронны до собора Сен-Этьен, поднимаются и лезут по веревкам, лестницам, в бреши разъяренные франки. Многих еще гложет досада на Симона и спешат они сорвать зло на Тулузе.

Перебив всех, кто сторожил Саленские ворота, раскрыли путь конникам, и Симон во главе отряда ворвался на улицы, огласив их стуком копыт и ревом роговых труб. И гремело, отлетая от испуганных стен:

– Монфор! Монфор!

Но повсюду встречали франков арбалетчики и со всех сторон летели короткие тяжелые стрелы, пробивающие с такого близкого расстояния добрую кольчугу.

Рожьер де Коминж наказал не принимать с франками ближнего боя – издалека их убивать. Особенно же надлежало беречься Симона и его брата.

Из окон и с крыш на нападающих то и дело выворачивали корзину камней, благо этого добра в Тулузе заготовили много.

И, как и в прошлый раз, стали отходить франки, а бесславная смерть наступала им на пятки, обжигала затылок.

И видел сын Симона, меньшой Гюи, как родич его, Рожьер, закладывает стрелу и поднимает арбалет. Едва успел метнуться к стене, до последнего мига не верил. А зря не верил! Не пугать – убивать его взялся Рожьер.

Скривил губы брат Петрониллы и послал мужу сестры проклятие. И безмолвно поклялся сам себе молодой граф де Коминж: настанет день, когда этот Гюи будет лежать мертвым у его ног, и тогда смоется обида, нанесенная глупой Петронилле.

Под градом камней и стрел выбирался Симон из Тулузы. В сумятице сразу потерял из виду и брата, и обоих сыновей. Бился молча. И те, кто узнавал графа Симона, избегали его.

Меч у Симона длиннее и тоньше, чем большинству привычно. В ширину не более трех женских пальцев; острие имеет заточенное. Такой меч требует особого искусства им владеть, а при надлежащем умении пробивает кольчугу, разит наверняка и насмерть. И потому мало находилось охотников схватиться с Симоном.

И повсюду были в Тулузе засады и ловушки.

Большой камень ударил Симона в грудь, так что там, внутри, что-то звучно хрустнуло, пресекая дыхание. Симон потерял воздух, а второй камень оглушил его по голове. Пал Симон на шею лошади, и вынесла его лошадь из кричащего, разящего, стреляющего города – чудом не погубил себя Монфор.

А когда Симон открыл глаза, то увидел тусклое, вечереющее тулузское небо. Поблизости мирно переругивались на наречии Иль-де-Франса. Повернув голову и морщась от боли, Симон разглядел шевелящийся под ветерком бок шатра. Потом шатер натянули потуже, и он замер.

– Брат, – позвал Симона знакомый голос.

Симон осторожно перекатил голову в другую сторону. Зажмурился от боли. Немо шевельнул губами – голоса, оказывается, не было.

Гюи наклонился к старшему брату, подставил ухо его бессильным губам.

Симон прошептал:

– Где Амори?

– Цел, – ответил Гюи.

Разом расслабив лицо, Симон мгновенно заснул.

Наследием прошлых времен, когда мир был менее многолюден, а память о Христе куда более свежей, осталась в Нарбоннском замке римская башня, сложенная крупным серым камнем, прямоугольная, почти без всяких украшений, если не считать осыпавшегося барельефа над входом.

Она стояла так, что слепящее солнце проникало в ее широкие окна только к вечеру. За то и любил ее Симон, хотя зимой жить там было холодно.

Едва оправившись от неудачной атаки, собрал Симон в римской башне своих баронов и старших сыновей. Многие еще не остыли от обиды. Особенно негодовали те, в отношении кого симонова недоверчивость была оправдана.

Но вскоре разногласия позабылись. Всех увлекла трудная задача: взять город.

А Тулуза, дразнясь, лежала перед ними, хорошо видная в окна. Полукруг с почти ровными краями, отсеченный от левого берега Гаронны, будто ножом, гладью реки. Два моста притягивают берег к берегу, длинные, деревянные, с острой кровлей, густо крытой соломой.

На левом берегу липнет к Гаронне предместье Сен-Сиприен, обсевшее небольшую церковь святого Киприана. В это предместье сбросила дама Тулуза все то, что немило ей в нарядных, богатых кварталах: таможню и склады, Гасконский порт, госпиталь святой Марии – печальный приют для дряхлых стариков и порченых женщин.

Сердясь, смотрели на Тулузу франкские бароны. Слишком близко видели они ее.

Первым заговорил, противу ожиданий, не Симон, а кардинал Бертран. Нарочно не замечая неприязненных взглядов (а этим добром его со всех сторон одаряли щедро), поведал, что готовит и вскоре разошлет письма ко всем католическим государям и самым знатным лицам из тех, кто не носит короны. И так узнают они обо всем, что происходит в Лангедоке. Легат же будет просить их прислать сюда больше рыцарей и пеших воинов в помощь Монфору. И все посильно примут участие в крестовом походе против катарской ереси, плачевно изъязвившей эту землю.

А когда падет Тулуза, надлежит графу Симону истребить в ней всех мужчин, кто только не погибнет раньше от меча, а женщин и детей разослать по монастырям.

И многие внимали легату жадно, как будто он давал им напиться воды.

Епископ Фалькон дождался, пока кардинал Бертран замолчит, и проговорил тихо:

– Граф Симон, граф Симон, вы получите помощь от всего католического мира и возьмете Тулузу, как брали прежде другие города. Но пощадите побежденных, как вам уже случалось делать. Я знаю этот город, Тулузу, я знаю ее людей. Они еще хорошо послужат вам.