У пролома остановил коня, руку с мечом вскинул и прокричал, выпевая слова, будто в рог затрубил:

– Бароны, франки! С коней!

И первым соскочил на землю, обращая себя в пехотинца.

Ярясь громким криком, бросились франки на город, оскальзываясь на насыпи свежих валов. Две женщины с корзиной, полной камней – вдвоем волокли, надрываясь, – полетели в ров; корзина, теряя камни, вслед за ними. У палисада зарубили нескольких горожан. Кто с топором был, кто с ножом – над бревнами клонились, тесали и острили. Теперь сами бревнами пали. Переступили через трупы и так ворвались в город, погнав перед собой перепуганных людей, какие на пути подвернулись.

Да, пообносилась дама Тулуза, пока пребывала в своем Небесном Царстве! Все люди в ней стали одинаковы, не разберешь, какого и звания. От тяжкой работы одинаково в грязи.

И кричали, убегая, тулузцы:

– Франки, франки!..

А франки настигали их и били в потные спины.

И по всей, казалось, Тулузе заревели боевые рога, гнусаво и грозно, – в точности такие, как у всадника на симоновой печати.

– Монфор! – кричал сын Симона, но рога заглушали его голос.

И гасконцы, что пришли вместе с ним на зов его матери, кричали тоже, повторяя непривычное еще губам имя своего нового графа:

– Монфор! Монфор!

И все глубже вгрызались они в тело Тулузы, беспощадно кромсая ее острыми мечами.

А в глубине Тулузы, в самом ее чреве, постепенно зарождался новый звук – гром копыт, в узких улицах оглушительный. И вот навстречу франкам выскакивает конница, надежда дамы Тулузы, ее спасение. И бьет каждого всадника по левому плечу, покуда не взят на локоть, треугольный тарж, и горят на нем золотые и красные полосы – Фуа. Опять осиное это гнездо разродилось злым роем.

Рассыпаются повсюду.

Гюи, брат Симона, уходит от удара, пропускает всадника мимо себя и в последний миг разит лошадь. А в Гюи уже летят арбалетные стрелы. И с крыш вдруг метнули камень, да только промахнулись – попали по издыхающему коню.

Гюи жмется к стене. Из соседней улицы тоже слышен гром копыт. Поверженный всадник перед Гюи беспомощно бьется под конской тушей. Гюи поглядывает на него, примеривается, как ловчее убить, покуда не выбрался. Но отовсюду несутся на него красно-золотые осы, и Тулуза полнится ликующим криком:

– Фуа! Фуа! Фуа!..

Бросив бой незавершенным, Гюи ныряет от них в узкий переулок, куда конному не пробраться.

А младший сын Симона неподалеку от своего дяди и крестного бьется со Спесивцем. Спесивец долговяз, одет бедно, вооружен крепко и старше он молодого бигоррского графа ровно в два раза. И не со Спесивцем бьется уже сын Симона, а с собственной смертью, ибо ранил его Спесивец, глубоко рассек ему кисть правой руки и вынудил переложить меч в левую. А левая для Гюи – совсем не то, что правая.

И кривил уже в усмешке курносое свое лицо Спесивец. Зарубил бы симонова сына, если бы не старший Гюи. Вовремя успел к своему крестнику и принял удар, тому назначенный. А после, пока Спесивец поворачивался, уязвил врага под подбородок.

Нехорошо засмеялись тогда оба Гюи де Монфора, племянник и дядя. Сегодня убили они Спесивца, который много крови Симону попортил в Тулузе. Прозвание свое получил он за заносчивый не по состоянию нрав и за вздернутый нос. Настоящее же его имя было Эмери из Эстретефонды.

И ревели в Тулузе трубы, сделанные из бычьих рогов. Однако иначе ревели они, чем в начале битвы. Отзывали франков из Тулузы, собирали их за стенами – отступление играли.

А Тулуза кричала:

– Фуа! Фуа!

Сжатые со всех сторон, вынуждены были франки пробиваться к юго-востоку и там, через ворота Монтолье, выбираться из города, как из западни. А земляной вал здесь выше и палисад крепче, и осмелевшие люди куда злее.

Последний взгляд на Тулузу, на собор Сен-Этьен, видный из-за вала, – и вот франки садятся на коней и гонят их к Нарбоннскому замку. Следом влечется обоз. Все устали – и конные, и пешие, и обслуга, и лошади.

В Тулузе оставили сегодня франки восемнадцать человек, из них четверо – рыцари.

Дама Алиса ничуть не опечалена поражением, хотя и сын ее, и деверь одинаково хмуры. И одинаково сдержанно целуют ее руки.

На левой, протянутой сыну, – красное пятно: закусила, когда увидела со стены долгожданную конницу. Ибо в тот миг боялась дама Алиса разрыдаться. Не хотелось ей выходить навстречу радости с заплаканным лицом.

И старший Гюи просит простить им неудачу.

Так говорит дама Алиса дорогим родичам своим:

– Не к лицу нам печаль, раз мы снова вместе. Мы будем ждать Симона.

А у сенешаля Жервэ будто тяжелый камень с плеч свалился.

Всю дорогу от Крёста гнал Симон немилосердно, но не забывал при том смеяться и шутить, чтобы ни у кого не возникло подозрений.

И веселились бывшие с Симоном рыцари, ибо умел граф Симон ввернуть такое забавное словцо, что не один день после вспоминалось. Как оживет в груди, иной раз совсем некстати, так и трясешься со смеху.

Спешку свою объяснял Симон нетерпением, а вечерами иного разговора и не вел, кроме как о женщинах. Да и что тут требовалось особенного объяснять? Кто не знает симонова обыкновения носиться из края в край, так что человеческому глазу и не уследить.

И зачем рассуждать лишнее, коли мятеж потушен и Рона перестала бурлить, а дамы, тоскуя, зовут назад, в Тулузу – насладиться отдыхом, пирами, охотой, объятием белых их рук?..

Анисант из Альби держался от Симона подальше и старался не попадаться ему на глаза. Тяжким комом сырой глины ворочалась у него в животе правда, не давала и губ в улыбке раздвинуть. Но Симона Анисант боялся и потому продолжал хранить мертвое молчание о том, что знал. Угрюмство свое перед другими отговаривал раной.

А Симон, стервец, нет-нет да поймает его глазами. Поймает и ухмыльнется. Но зря не мучил – с разговорами не подходил. Только раз, переходя неглубокую речку, оказались они с Анисантом рядом. И вдруг засмеялся Симон.

Не удержался тогда посланец Алисы.

– Дивлюсь на умелое лицемерие ваше, мессен.

– Дивись, – фыркнул Симон. – На меня многие дивятся, не ты один.

– Ведь на вас теперь никто и не смотрит, а вы все веселость из себя давите.

Симон искоса на Анисанта поглядел. Видел, что нешуточно зол на него этот рыцарь, и еще позлить его захотел.

– Да ведь мне и вправду смешно.

– Чему же вы веселитесь? – спросил Анисант.

– Уж ты-то, сотник, хорошо знаешь, чему. Скоро скажу им правду, то-то веселье настанет…

– Где?

– В Базьеже. Оттуда до Тулузы меньше двадцати верст.

Анисант угрюмо сказал:

– Разорвут они вас на части, мессен.

А Симон уперся кулаком о бедро и, открыв в улыбке широкие зубы, ответил:

– Вот уж нет, сотник. Поверь.

В Базьеже, оповещенный заранее вестником, ждал их брат Симона – Гюи. Стоял верховым, неподвижный. По левую руку от него – молодой бигоррский граф, за спиной – двадцать всадников с копьями.

Симоново войско остановилось. И выехал Симон вперед, навстречу брату и сыну. Сделал знак Амори и легату следовать за собой; прочим же показал оставаться пока на месте, чтобы не учинилось беспорядка.

На самом деле хотел положить расстояние между собой и обманутыми рыцарями, ибо была доля истины в том, что говорил Анисант.

Еще один человек присоединился к Симону, без спроса – Анисант из Альби. Из-за обмана смертным страхом боялся он оставаться один среди франков.

Отъехав на десять шагов, повернулся вдруг Симон лицом к своим рыцарям и проговорил громким голосом (а сам ладонью меча касается):

– Мессиры! Как придет время, судите меня таким судом, каким пожелаете, а сейчас узнайте: я вас обманул. Старый Раймон возвратился из Арагона и отнял у меня Тулузу. Я привел вас в бой.

Поначалу царило молчание. Ничем иным не могли ответить гордые бароны на такое признание. А Симон глядел на них, застыв в каменной ухмылке. Как, легки ли вам симоновы шутки и по спине ли их тяжесть?