Много видел Симон на своем веку разоренных храмов; потому эта часовня показалась ему вполне достойной. Каноник держался другого мнения. Оно немудрено: вся затея Симона казалась ему блажью. Однако, как и лурдские мужланы, посчитал отец Гуг, что перечить графу Симону бессмысленно. И даже опасно.

Все эти мысли можно без труда прочитать у каноника на лице; да только граф Симон и такого малого труда себе не дал. Оставил святого отца наедине с его новым храмом: пусть пообвыкнутся друг с другом.

А Гюи, граф Бигоррский, тем временем был занят поединком с одним из своих вассалов. И так они один другого загоняли, что только пар от обоих густой исходил.

И побил гасконец Гюи де Монфора, поскольку старше был, сильнее и опыта имел куда больше; а побив – испугался, но страх свой искусно скрыл.

Гюи же, хоть и заметно омрачился от поражения, однако учтиво поблагодарил гасконца за науку.

А тут ему сказали, что прибыл из Тарба отец Гуг и завтра будет заново освящать часовню, какую для Симона нарочно нашли и очистили. Гюи гасконца бросил, пошел каноника смотреть.

– А, святой отец, – сказал Гюи де Монфор, завидев каноника, – доброго вам дня.

– И вам, мессир, – отозвался каноник, но нелюбезно. Видел, что не просто так прибежал здороваться с ним молодой граф Бигоррский. Неуёмные эти Монфоры, вечно им что-то нужно сверх того, что уже имеют.

– А что, – помявшись, сказал Гюи, – жена моя ничего мне не передает?

– Нет. Вы известий ждете?

– Не знаю, – проворчал Гюи. Он теперь сердился. – Моя мать всегда передает для моего отца – письма или на словах…

Каноник поглядел на симонова сына – сбоку, по-птичьи, – и спросил, являя нежданную душевную чуткость:

– Что, мессир, странно вам быть теперь женатым?

Гюи покраснел, отвел взгляд и ничего не ответил.

Вот уж и Рождество минуло. Сразу по окончании празднеств Симон еще раз пошел штурмовать Лурдский замок, попытавшись подняться по другому склону.

Отец Гуг с нескрываемым облегчением отбыл обратно в Тарб, ссылаясь на заброшенность тамошней паствы. И без того ведь согрешил, осиротил на Рождество графиню Петрониллу. Симон не без оснований возражал, что Петронилла оставлена была на попечение епископа Тарбского; однако нерадивого каноника от себя все же отпустил.

Второй штурм Лурда окончился такой же неудачей, как и первый. Осажденные шумно ликовали и бросали в Симона нечистотами.

Год 1216-й от Воплощения был на исходе. Симона все чаще охватывало беспокойство. Наконец он призвал к себе своего сына Гюи и сказал ему так:

– Я добыл вам жену и вместе с нею графство. Одна только заноза в боку у вас осталась: замок Лурд. Да и пес бы с ним. Пусть нарыв созреет, а там, глядишь, и сучец с гноем из раны выйдет. Мне же сейчас терять на него время недосуг. Ежели вам охота, сын, можете продолжать осаду, но мой совет – отправляйтесь обратно в Тарб.

– А вы куда отправитесь? – спросил Гюи (а сам то и дело бросает взгляды вверх, на Лурдский замок: что, продолжать осаду или впрямь, по отцовскому совету, плюнуть?)

– Есть один человек на Юге… Тут не сучец, тут целое бревно в глазу, у самого зрака. Того и гляди окривею.

И назвал – а мог бы и не называть, Гюи без того сразу догадался: граф Фуа.

Неистовый рябой старик Фуа, Рыжий Кочет, – вот уж кто жизнь положил на то, чтобы Симона жизни лишить. Только тогда и отступился, когда Церковь наложила тяжелую свою, в перстнях, руку на достояние его – за пособничество еретикам. Больше года пробыл под отлучением, а после – епископам в ноги бросился. И сына своего, и племянников – всех туда же бросил. Пинками под покаяние загнал: Фуа дороже гордости, а вера катарская временные отступления дозволяет.

Папа Римский был доволен. Возвратил старику и замок его, и все достояние. Только обложил штрафом непомерным, хотя – если постараться – вполне посильным.

Симон, как мог, рвался помешать замирению Фуа с Церковью. Было бы в силах Монфора – палкой бы суковатой обернулся, лишь бы между спицами этого колеса втиснуться, лишь бы его вращение остановить.

Старик Фуа, Рыжий Кочет, все потуги симоновы, конечно, видел и только посмеивался: а ничего у вас, мессен Симон, и не получится!..

Однако ж отыскал Симон малую лазейку.

Вцепился мертво.

Графы Фуа выстроили, пока под отлучением находились, замок Монгренье неподалеку от своей прежней столицы. Не голыми же им оставаться, коли Церковь старый замок Фуа, гнездо родовое, у них отобрала!

Симон тотчас же раскричался. Монгренье – нарушение договоренности Фуа с Церковью. Насмешка над покаянием. Если графы Фуа – и отец, и сын, и вся свора их братьев и племянников – если все они впрямь решились стать добрыми католиками, пусть докажут чистоту намерений своих. Пусть снесут Монгренье.

Старик Фуа раскричался не меньше симонова. С какой стати ему сносить Монгренье, ежели поклялся он в верности сразу трем епископам – и Магеллону, и Фонфруа, и кардиналу Петру – всем, кому велено!.. Как есть он, граф Фуа, верный католик…

Тут-то Симон и озверел. Отродясь не было в Фуа верных католиков! Вражда Симону взоры застит. Покуда крылья Рыжему Кочету не обломает – не спать Монфору спокойно.

А Рыжий… Ну да ладно, потом о нем, о Рыжем.

Вот так и вышло, что после трех седмиц бесплодной осады ушел из Лурда Симон. И вместе с ним ушел и сын его Гюи, граф Бигоррский. В Тарбе Симон не поленился натравить на Монкада и Санчеса гасконских прелатов. Те торжественно отлучили симоновых недругов от Церкви. За непокорство Папе Римскому. На том и оставили их в покое. Под отлучением – считай что с вырванными зубами, запертые в Лурде – они теперь немногого стоили.

Рожьер де Коминж пристально смотрит на свою сестру Петрониллу – таким долгим, испытующим взором, что она поневоле смущается.

Пытается Рожьер заметить перемены в облике сестры, ибо никому во всей большой семье родичей Фуа не по нутру было все то, что сделал с Петрониллой Монфор.

А Петронилла, сколько ни всматривайся, ничуть не переменилась, даже досада берет. Все та же вечная девочка на пороге стерегущей старости, с немного унылым, но правильным, даже красивым, если приглядеться, лицом.

В первое мгновение, завидев перед собою брата, расцвела радостью, потянулась было обнять, подставила лоб для поцелуя – забылась.

Она-то, может, и забыла, да только Рожьер де Коминж ничего не забыл. Отстранил сестру и холодно, как чужой, поцеловал ей руку.

А прислуга уже воркует, уже несет на стол печеного в глине гуся, хлеб, сушеные яблоки и виноград, размоченные в вине урожая прошлого года.

Петронилла и смущена, и тревожится. И радость – неугомонная птаха – бьется потаенно, ибо от всей души любит графиня Бигоррская своего брата Рожьера.

Рожьер же скучен и как будто совсем выпустил из памяти, как любили они друг друга в годы ее девичества.

Садятся за стол – всё молчком. Рожьер споласкивает пальцы в глиняной чаше, отирает о полотенце, берется за широкий столовый нож с костяной рукояткой.

Памятны – и нож этот, и чаша. Ножи к свадьбе Петрониллы с Гастоном Беарнским отец дарил. Сорок штук – не поскупился, все отдал: пусть пируют у дочери на славу, пусть разом садятся за стол в ее доме сорок человек одних только почетных гостей, а сопровождающих и лишних – без счета. Чашу она сама из дома забрала. Почему-то нравилась ей, хоть уже и тогда со щербинкой была.

Графиня негромко расспрашивает об отце: здоров ли, где сейчас находится; если недалеко, то можно ли его навестить.

Отец здоров, хотя годами уже отяжелел. Сидит он в Сен-Бертран-де-Коминж, а уж навестить его – тут как супруг Петрониллы на это посмотрит…

Рожьер отвечает сдержанно, будто опасаясь проронить лишнее слово. Знает, конечно, о чем сестра хочет спросить, да не решается.