Слушает торопливый разговор Рожьера с верховым.

– Откуда здесь взялся Монфор?

– Не сам. Франки!

– Много их?

– Не считал. Много.

– Далеко отсюда?

– В Сальветате.

Близко!

Сорок всадников и с ними Рожьер остаются в Сен-Жюльене, где застигла их дурная весть. Рожьер снимает со спины арбалет, налаживает тетиву, чтобы лучше оберегать своего графа, случись беда. И Раймон улыбается ему ободряюще, как будто Рожьер нуждается в утешении от страха.

Молодой Фуа с отрядом в десять человек мчится в Сальветат.

Прочие ждут в роще на полпути между Сен-Жюльеном и Сальветатом. Успеют прийти на помощь и Рожьеру, и Фуа, если потребуется.

Посреди двора стоит телега. Двор крестьянский – просторный, зажиточный. Сараи, хлев, подсобки, жилая часть, его обступившие, полны разного добра.

Поперек въезда косо лежит жердина. Сбили трое всадников, когда на двор заскакивали. Надо бы ее совсем убрать, не то переломят, как телегу поволокут.

Хозяин, хмурясь, ведет низкорослую лошадку, чтобы запрячь ее. Двое работников – сын да зять – перетаскивают из амбара мешки, сваливают на телегу.

Печаль такая, наслал Монфор на весь Сальветат своих людей, чтобы хлеб взяли.

Меньшая дочь, здоровенная девка, в углу двора с ведром воды стоит. Рот разинула, на франков глазеет, даже тяжесть на землю опустить забыла.

Те на конях, вооруженные; двое за поклажей приглядывают – полные ли мешки насыпали лукавые мужланы; один на девку косится, больно уж вид у нее потешный.

И вдруг, будто из ниоткуда, взрывается тишина криками, громом копыт, звоном оружия. И можно уже разобрать, как кричат, приближаясь:

– Раймон! Раймон! Тулуза!

Шарахнулась крестьянская лошадка, заплясали под франками кони. С треском вышибая загородь, влетает на двор всадник.

Девка ахнуть не успела, как сшибло ее наземь, спасибо в суматохе и вовсе не растоптали. Ведро опрокинулось, вода растеклась повсюду.

С тяжелым звоном скрестились мечи. Телегу перевернули, друг перед другом вертясь на огромных боевых конях. Первому всаднику второй в помощь пришел. Франков стеснили, стали наседать с обеих сторон.

Пропоротый случайным ударом мешок раззявил утробу, и потекло оттуда зерно – на землю, в лужу, под бьющие копыта.

Девка посреди лужи сидит – юбка задралась, ноги белеют – глаза с перепугу зажмурила потуже и визжит:

– И-и-и!..

Мужик с сыном и зятем едва в хлев спастись успели, когда верховые между собой схватились.

По всему Сальветату крик пошел, отовсюду оружие гремит.

И бежали франки, а молодой Фуа погнал их перед собой. Кого настигал – убивал не разбирая.

Вылетели все разом в поле птичьей тучей. Как на грех, туда, где еще убрать не успели.

Среди колосьев оторвались франки от погони и положили немалое расстояние между собой и провансальскими рыцарями. И вот собрались с силами и обратились обратно на молодого Фуа, столкнувшись с ним на краю поля.

В Сальветате видели, что бой завязался. Видели и то, что с коней упало несколько человек, убитыми ли, ранеными ли, не разглядишь.

И отступил молодой Фуа перед франками, а те его назад, через Сальветат, погнали.

Тут уж мужланы дальше зевать не стали. Подхватили ножи и мешки – и бегом на край поля, туда, где в золотом море плешь вытоптана. И никого не страшились они, ни рыцарей, ни Господа Бога.

Всю плешь обшарили, пятерых поверженных нашли. Двое еще дышали. И пресекли крестьянские ножи это слабое дыхание, чтобы не мешало. Взяли с павших кольца и оружие, деньги, одежду – все, что на тело надевалось и с тела снималось. Раздетые трупы закопали, оттащив за край поля, чтобы хлеба не поганить.

Мечталось еще коней поймать, но разве их словишь, зверей таких! Да и не заживется рыцарский конь в крестьянском хозяйстве.

Так что отступились мужланы, довольствуясь и тем, что было ими уже взято. И смотрели один на другого ревниво, ибо одним от добычи досталось больше, а другим меньше.

Молодой Фуа увлек франков за собой туда, где поджидал в засаде большой отряд.

А как влетели франки в рощу, на ту поляну, то окружили их сразу со всех сторон, частью перебили, частью захватили в плен и с коней сойти понудили.

Стояли пленные и ждали своей участи.

И вот со стороны Сен-Жюльена выехал всадник с малой свитой. Неспешно ехал, глазами по сторонам поводил, оглядывал рощу, будто ласкал ее взором.

Остановился перед пленными. К спутнику своему повернулся, будто спрашивая: «Ну, и что теперь я должен делать?»

А тот, на полкорпуса поотстав, арбалет в чуткой руке держит, брови хмурит, и недавний шрам на его скуле заметен.

Кивнул на пленных.

– Франки.

Раймон прищурился, еле заметно покачал головой.

– Не все. – И голос возвысил для пленных: – Кто старший?

Один шевельнулся и ответил:

– Я.

Арагонский солдат его за локти держал, незаметно ножом в ребра утыкаясь. Другой тянул за волосы. Так подвели поближе к всадникам, чтобы тем удобнее было разговаривать.

– Назовись, – тихо сказал арбалетчик.

Тот назвал свое имя – Жорис.

– Ты знаешь ли, кто я? – спросил красивый старик, которого оберегал арбалетчик.

– Если вы скажете мне, мессен, то буду знать, – ответил Жорис вежливо.

– Я Раймон, граф Тулузский, – проговорил старик с удовольствием. И улыбнулся. По выговору пленника он слышал, что тот из Прованса.

Жорис смотрел на него молча, чувствуя, как арагонец сильнее тянет за волосы. Наконец молвил Жорис:

– Мне жаль, мессен.

– Откуда ты родом, сынок? – спросил Раймон.

– Из Нима, мессен.

Тогда Раймон перевел взгляд на прочих пленников и увидел, что среди них больше половины – южане.

– Как же так вышло, что ты сделался человеком Монфора?

И услышал Жорис в голосе Раймона грусть. И боль. А арагонец подтолкнул в бок кинжалом, чтобы отвечал графу не мешкая.

Жорис сказал:

– Я присягнул ему, как и многие другие. Ведь Монфор теперь граф Тулузский и господин этой земли.

– Что ты делал в Сальветате? Грабил?

– Я собирал для него хлеб, мессен.

Тогда Раймон отвернулся от этого Жориса и сказал своим спутникам негромко:

– Повесьте этих предателей.

И отъехал прочь, на край поляны, и стал смотреть оттуда.

Рожьер махнул арагонцам, показывая на огромный старый дуб.

Дерево это росло в отдалении от прочих, на свободном пространстве, вольготно раскинув толстые ветви во все стороны. Роща как будто нарочно расступалась ради него.

И не нашлось бы ни в Сальветате, ни в Сен-Жюльене человека, который не чтил бы этого дерева, хотя давно уже рассыпались прахом кости тех, кто приносил жертвы меж его корней.

Хватило у дуба мощи снести на себе все четырнадцать тел – всех, кого повесили в тот день по приказу Раймона Тулузского. Жориса из Нима попридержали. Дали увидеть смерть всех его спутников, после чего вздернули вниз головой, как издревле поступают с предателями.

У Раймона было время посмотреть расправу.

Стоял белый день; Тулуза близилась, а подходить к столице засветло он не решался. Поэтому в роще дожидались, пока свет дня начнет меркнуть и только после этого снялись и снова двинулись в путь.

Уходя с поляны последним, Рожьер повернулся в седле и прекратил мучения Жориса, пустив стрелу в его почерневшее лицо.

К ночи вышли к городу со стороны предместья Сен-Сиприен, отделенного от Тулузы Гаронной.

Выпрямившись в седле, Раймон тревожно всматривался в темноту, пытаясь угадать очертания своей утраченной столицы. Страх и сомнения снова принялись терзать его. Не стыдясь слабости, перед близкими говорит о ней Раймон открыто. Не высоко ли взлетели? Не широко ли размахнулись? Одолеем ли Монфора? Не было ведь еще такого случая, чтобы отступал Симон.

– А Бокер?

Да, но ведь после Бокера он больше не знал поражений. Он прошел всю Рону огнем и мечом. Он покорил множество городов и замков, сперва взяв их силой, а после склоняя к себе лаской. И в конце концов Рамонет вынужден был признать, что его славную победу под Бокером граф Симон постепенно обратил в ничто.