И остальные, кто вышел встречать Раймона, обступают старого графа тесной толпой, целуют его руки и одежду, и смеются и плачут от радости. И Раймон – заласканный, зацелованный – смеется и плачет тоже. Наконец-то вокруг родные лица.

Бернарт де Коминж произносит торжественно:

– Добро пожаловать домой, мессен.

А де Сейссак добавляет:

– Не верится, что вы вернулись, мессен. Вы с нами!

– Я здесь, – заверяет его Раймон, протягивая к Сейссаку тонкую руку в перстнях. – Я с вами, сеньоры.

И обнимая за плечи Рожьера и графа Бернарта, он идет дальше, а лошадь деликатно следует за ним.

И Рожьер де Коминж громко хохочет, запрокинув голову к небу. Поблизости, почти незаметный, хихикает Понс Кормилицын Сын.

Раймон вернулся. Теперь они отомстят Монфору за все унижения.

Было время, когда все были молоды и хороши собой и, соперничая, ухаживали за красивыми дамами.

И чудили – чудили так, что впору теперь самим не поверить: неужто может человек такое – мало что выдумать, так еще и сотворить?

И на все хватало сил и внутреннего жара: и на стихи, и на любовь, и на дружбу, и на охоту, и на самозабвенное вранье. И оставалось еще немного, так что иногда они ссорились, чтобы слаще было примирение.

А сыновьям достались война и изгнание.

Так крепко любил граф Раймон свой народ, что ни одному человеку из владений Тулузских не желал причинять стеснения, пусть даже еретику.

И последними, самыми яркими, закатными красками запылало при нем небо над Тулузой. И все разом под этим небом пели и голосили, кто как хотел, – вольно, во всю глотку, а граф Раймон был полон любви и радовался.

И в добросердечии и беспечности своей пропустил он то короткое время, когда следовало умерить слишком громкий голос катаров в своей стране. И отлучили графа Тулузского от Церкви, а владения его отдали католикам.

И настала для Тулузы долгая ночь.

Чего ждут теперь от Раймона его старые бароны и молодые их сыновья, изголодавшиеся душой по музыке, по свободе и свету?

Думают, что одним своим возвращением вернет он былое великолепие? Что вновь расцветит Лангедок цветами любви и воли?

Раймон пьет вино, смеется, он вспоминает одно куртуазное приключение за другим. Обрывки стихов и песен, имена трубадуров и прекрасных женщин, смех и слезы – ах, какое было время, Господи!

И вот в этот щемяще-сладостный поток, дразнящий и без того взволнованное сердце, врывается хриплый голос Рожьера:

– Тулуза готова восстать, мессен. Все готово. Тулуза ждет только вас, мессен. Вместе мы вышвырнем Монфора. Возьмите нашу кровь, если она для этого потребуется.

И меркнет все перед взором Раймона. Бывший граф Тулузский – не трус. Но он не воин.

А молодые сыновья старых баронов полны нетерпения, и кровь бьется в их венах, рвется наружу. И ради того, чтобы вернуть в Лангедок куртуазность, хотят они убивать, колоть и резать, вешать и жечь, без пощады, без милости и сожаления.

И говорит Рожьер де Коминж с легким укором:

– А сын ваш со своими авиньонцами творит чудеса.

И еще он говорит:

– Ваша Тулуза ждет вас, мессен.

Вместо ответа Раймон улыбается, и лучики света разбегаются вокруг его темных глаз.

– Я потерял Тулузу? Ах ты… щенок! Тварь!.. Выблядок!.. Что ты плетешь? Повтори!

– Это правда… Вы потеряли ее, мессен.

Коротко размахнувшись, Симон бьет Анисанта по лицу. Тот не выдержвает – вскрикивает. Из разбитой губы проступает кровь.

– Повтори!

Анисант молчит. У него темнеет и мутится в глазах.

Второй удар – по раненой руке.

Взвыв, Анисант валится на траву.

– Повтори!

– Мессен, в письме… там все сказано.

– Лжешь. Предатель!

– Нет…

– Кто тебя послал?

– Алиса…

Анисант, наконец, находит в себе силы сесть. Слизывает кровь с губы, обтирает подбородок. Из полумрака с ненавистью смотрит на него Симон.

– Ты лжешь!

– Все правда, мессен…

– Приведи сюда кого-нибудь, кто знает грамоту. Живо!

Симон протягивает Анисанту руку. Посланец с опаской принимает от него помощь.

Симон подталкивает его в спину.

– Быстрей, – сквозь зубы погоняет он.

И Анисант уезжает.

Солнце почти совсем уже скрылось в роще, но у воды еще светло. Симон ждет. Наконец до его слуха доносится стук копыт. Поднявшись с травы, Симон поворачивается на звук. И меч в его руке.

– Анисант!

– Это я, мессен.

– Кого ты привез?

В седле позади Анисанта сидит насмерть перепуганный монашек, из тех, что бродят между монастырями, живя подаянием.

Симон снимает монашка с седла. От того разит тухлой рыбой. Анисант остается на коне, подальше от Симона.

Симон протягивает монашку письмо. Повернувшись к угасающему свету, монашек ломает печать, вопросительно глядит на Симона и, получив кивок, утыкается в буквы.

– Вслух, – велит Симон.

– Сейчас, господин…

Монашек бубнит и бормочет, разбирая про себя написанное. Рыцарь за его плечом терпеливо ждет. Анисант, от голода, усталости, боли еле живой, горбится в седле, но уехать и лечь в постель, какая найдется для него в Крёсте, не решается.

Наконец монашек поднимает к Симону испуганное лицо.

– Тут сказано… да вы, господин… кто вы такой?

– Я Монфор, – обрывает Симон. – Что тут сказано?

– Алиса, жена Монфора, просит своего мужа как можно быстрее прибыть в Тулузу к ней на помощь…

Долина расступается перед отрядом. Горы становятся ниже, отступают дальше, а затем и вовсе сменяются холмами. Холмы сглаживаются, оседают, делаются пологими, и вот уже о них напоминают только волнистые очертания горизонта.

Раймон идет по долине Гаронны. Все ближе Тулуза.

Франков пока что нет и следа.

В Авиньон уже послали гонца. И еще одного – в Бокер, дабы как можно скорей уведомить Рамонета.

Долина в безраздельной власти тучной осени. Так налита соками, что, кажется, ударь по земле неосторожно – и хлынет жидкое золото.

И до Тулузы всего несколько верст…

Страхи и сомнения оставили Раймона, сердце в груди бьется сильно, торжественно, как соборный колокол в праздничный день.

Верховой, посланный вперед отряда, возвращается. Скачет во весь опор, погоняя лошадь.

– Монфор!

И сразу смолк радостный звон, оборвался колокол и ухнул, бессвязно гремя, в утробу:

– Как – Монфор?..

Но выступил уже вперед Рожьер де Коминж, на верхового грозно наехал:

– Какой еще Монфор? Он сейчас на Роне.

Граф Раймон неподвижен в седле, внешне – невозмутим. Разве что чуть бледен. О том, что в душе у него творится, никому знать не надобно.

Слушает торопливый разговор Рожьера с верховым.

– Откуда здесь взялся Монфор?

– Не сам. Франки!

– Много их?

– Не считал. Много.

– Далеко отсюда?

– В Сальветате.

Близко!

Сорок всадников и с ними Рожьер остаются в Сен-Жюльене, где застигла их дурная весть. Рожьер снимает со спины арбалет, налаживает тетиву, чтобы лучше оберегать своего графа, случись беда. И Раймон улыбается ему ободряюще, как будто Рожьер нуждается в утешении от страха.

Молодой Фуа с отрядом в десять человек мчится в Сальветат.

Прочие ждут в роще на полпути между Сен-Жюльеном и Сальветатом. Успеют прийти на помощь и Рожьеру, и Фуа, если потребуется.

Посреди двора стоит телега. Двор крестьянский – просторный, зажиточный. Сараи, хлев, подсобки, жилая часть, его обступившие, полны разного добра.

Поперек въезда косо лежит жердина. Сбили трое всадников, когда на двор заскакивали. Надо бы ее совсем убрать, не то переломят, как телегу поволокут.

Хозяин, хмурясь, ведет низкорослую лошадку, чтобы запрячь ее. Двое работников – сын да зять – перетаскивают из амбара мешки, сваливают на телегу.

Печаль такая, наслал Монфор на весь Сальветат своих людей, чтобы хлеб взяли.