Вера же воспринимала каждый малейший поступок не как данность, а как процесс выбора. Даже слово, предпочтенное из ряда возможных синонимов, уже было выбором: можно было сказать: «трахаться», а можно – «заниматься любовью», можно было сказать: «некрасивый», а можно – «урод», и так далее, и за этим выбором всегда стояли определенные причины, связанные с личностью человека. Что уж говорить о поступках разного масштаба: смотрит человек в глаза или отводит взгляд; тихо говорит или кричит; лжет или говорит правду; оправдывается или отмалчивается; проводит вечер у телевизора или в дискотеке – бесконечное множество разных «или». У всех этих «или» были свои причины, за каждым выбором стояли отвергнутые, неиспользованные возможности поступить иначе, и выбранный из широчайшей амплитуды этих возможностей вариант многое говорил Вере о человеке. Жизнь для нее была без загадок, как художественный фильм для знатока: каждый ракурс, каждый кадр, проглатываемый без рефлексий большинством, – знатоку говорит многое о замысле режиссера, обнажает режиссерское мироощущение, его зашифрованное в фильме послание миру…

Это многомерное видение людей и их поступков было каким-то врожденным качеством, и Вера, пойдя на психфак и перелопатив гору специальной литературы, почти ничего нового там для себя не открыла, разве что поднабрала терминов, которыми можно было кратко обозначить давно известные ей вещи: она и так знала людей, она их чувствовала, она читала их лица, видела насквозь малейшие движения души и мысли и угадывала схему дальнейшей судьбы.

И никогда не ошибалась.

А во многом знании, как известно, есть многая печаль. Человек представлялся столь жалким и несовершенным, что Вера испытывала что-то вроде скорби. Нет, она любила людей, относясь к прозрачным для нее душам примерно так, как взрослые относятся к наивным хитростям детей: и видят, и умиляются, и прощают одновременно… Но все-таки это были не дети, это были взрослые люди, обремененные ответственностью своей взрослой жизни, и их хитрости были не детскими и не безобидными, их хитрости разрушали чужие жизни и судьбы, и Веру они не умиляли… В общем, «кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей»…

И Анатолий, любимый и родной человек, принадлежал, как это ни горько, к той слабой породе людей, у которой не имелось от Веры секретов. Она была уверена, что он никогда не решится развестись с Ириной, – он, как все, жил в плену у множества конкретных житейских соображений и привычек, он жил в путах годами сложившейся психологической зависимости от жены, зависимости, в которой он обрел определенный комфорт (что часто случается с мужчинами). И такие абстрактные вещи, как «любовь», не служили мотором для того, чтобы из этого плена вырваться, чтобы жизнь построить заново. Все и так было чудесно: «любовь» была пикантной приправой к привычному остальному… Мотором обычно служат низменные страсти, всегда более активные и действенные: был бы, например, Толя дешевкой, решил бы он попросту сменить старую жену на молодую – он пошел бы до конца. Правда, и в этом случае Вера осталась бы в стороне от трассы, прокладываемой этим действенным мотором: тогда бы Толя нашел себе совсем юную девицу, как это сейчас многие делают… Впрочем, такой Толя ей был бы не нужен.

И теперь, после этого звонка, после этой новости, Вера с трудом сдерживала рыдания: они рвали горло от сознания, что она была не права. Она не сумела разглядеть в Толе мужества сделать выбор! И она – о радость! – ошибалась в нем!

Конечно, надо признать, что судьба вмешалась и облегчила его задачу: у его жены оказался любовник… И где-то в мозгу крутилась мерзкая и привычно-циничная догадка, что Анатолий не только (и даже не столько) любовью к Вере руководствовался, сколько нежеланием быть посмешищем с ветвистыми рогами… Но так хотелось поверить в ничем не омраченное счастье!

И Вера охотно послала все эти подспудные гнусные мыслишки подальше. «Пессимизм» был списан на издержки профессии и крепко припечатан словом «глупости».

В ней совершился переворот, словно тяжесть, душившая ее годами, упала с плеч, и она вдруг обрела легкую веселость и беспечность, которой у Веры и в молодости не было. Сугробы начали таять с неимоверной быстротой, в душе залились пением птички, и приход солнечной весны озарил ее лицо тем внутренним светом, который бывает у по-настоящему счастливых женщин.

И Анатолий, восхищенно глядя на нее, радовался, что сумел сделать этот трудный шаг.

Вера радостно кинулась в эйфорию проектов, планов, обсуждений устройства будущей жизни. Вот ей чего не хватало: планов на будущее! Только сейчас Вера поняла, до какой степени ее душило, угнетало отсутствие перспектив. Зато теперь их целое море: и как свадьбу будут праздновать, и куда в отпуск поедут, и главное – Толя дал ей понять, что хотел бы ребенка! Вера уж было поставила крест на своем желании иметь дочку. В первом браке у нее случился выкидыш, а потом… Оказаться матерью– одиночкой она не хотела, а не одиночкой все никак не получалось… Ну и что, что сорок один? На Западе и в сорок пять рожают, и ничего!

И Вера навестила гинеколога, чтобы избавиться от спирали. Чего тянуть! Ребенок появится на свет, как известно, только через девять месяцев, а за это время они все устроят!

…Женщина кричала так долго и так страшно, что Стасик перепугался насмерть. Она ухватилась за свое пальто, пытаясь его запахнуть, и орала изо всей мочи, как если бы Стасик был насильником.

Он запоздало отпрянул от бившейся в неистовстве женщины.

– Нет, – кричала та, размахивая руками, – не смейте! Помогите! На помощь! Милиция! Не прикасайтесь ко мне! Не-е-ет!

– Я вас не трогаю, помилуйте, – прошелестел Стасик едва слышно, он едва не потерял дар речи от такого поворота дел. – Да не кричите так, я вас умоляю, у меня аж уши заложило… Вас все равно никто не услышит – мы в подвале…

– Помоги-и-ите!!! – еще истошнее завопила женщина. – Не трогайте меня!!!

– Да я же вас не трогаю! – рассердился Стасик. – Ну сами посмотрите: где вы и где я! Перестаньте орать, в самом деле!

Лицо женщины приобрело чуть более осмысленное выражение. Она вцепилась взглядом в физиономию Стасика, который все еще держал в руке зажигалку, освещавшую слабым и неровным светом эту странную сцену. Глаза бомжихи с недоверием ощупали Стасика с головы до ног: его одежду, его фигуру, неуверенно замершую на почтительном от нее расстоянии…

– Что вам от меня нужно? – спросила наконец женщина.

– Ничего, – удивился Стасик. – Это вам от меня что-то нужно! Зачем вы меня затащили в подвал?

– Я – вас? В подвал? – Женщина явно была не в состоянии осмыслить происходящее.

– А кто же тогда? Не сам же я сюда пришел?

– Вы сказали, что это подвал? А как я сюда попала?

– Наверное, открыли дверь и вошли. Я одного понять не могу: зачем я вам понадобился? Вы меня даже не обокрали – кошелек на месте… Что со мной случилось, скажите мне? Я потерял сознание?

– Вы? Да вы что, в самом деле? Это я потеряла сознание! И вы меня сюда приволокли!

– Я вас тут нашел! Вы тут лежали! Без сознания!

– Врете! – женщина приподнялась на локте. – Врете! – убежденно повторила она. – Вы меня сюда затащили!

– Да вы что! С какой стати…

– Вы хотели меня изнасиловать!

– Это вы мне себя предложили! За десять рублей!

– Я-а-а?!!! – Женщина даже села от подобного утверждения, и полы ее пальто разошлись, вновь частично обнажив грудь. Но она, кажется, не заметила, а Стасик не посмел ей об этом сказать. – За кого вы меня принимаете? Вы… вы…

– «Вы, вы», – передразнил ее Стасик. – Не я, а вы! Вы собирали бутылки у помойки, а я мимо шел, и вы…

– Я?! Бутылки у помойки?! Да как вы смеете? Вы сумасшедший, да?

– Я очень хорошо помню! Вы собирали бутылки и попросили у меня десятку. Я не ответил, подумал, что вам эта десятка послужит, чтобы снова надраться… И тогда вы мне предложили, – Стасик даже немного приблизился к женщине, вглядываясь в ее лицо, чтобы убедиться в том, что так оно и было и память его хоть на сей раз не подводит, – и тогда вы мне предложили эту десятку отработать…