Даф увидела, как сутулый комиссионер в плаще вдруг вскинул голову, высматривая кого-то, затем ссутулился, съежился и трусливо нырнул в чердачное окно. Почти сразу небо прочертила яркая вспышка. Над улицей в золотистом сиянии промчалось нечто, чего нельзя было увидеть лопухоидным зрением. Мелькнули ослепительные крылья и суровый профиль, продолженный росчерком флейты. Некоторое время златокрылый, очевидно, размышлял, следует ли продолжать погоню по чердачным закоулкам и канализационным трубам, которые так любят создания мрака, а затем, раздумав, устремился за другим комиссионером, тем, что прочесывал район кварталом выше. Бедолага комиссионер, растерявшись, заметался по бульвару от одной вывески к другой и лишь в последний момент, спасаясь от атакующей маголодии светлого стража, отчаянно нырнул пластилиновой головой в сточную решетку для дождевых вод. Нырнул, вдавился туда жидкой глиной и скрылся.

Златокрылый набрал высоту и исчез за плоской крышей кинотеатра. Убедившись, что опасность миновала, комиссионеры выбрались из своих убежищ, встряхнулись, кое-как восстановили расплющенные формы – особенно поизмялся тот, что протискивался сквозь решетку, – и продолжали прочесывать город.

– Что они тут делают? Комиссионеры и златокрылые? Почему их так много? – с тревогой спросила Даф.

– Ищут. И те и другие. Вот только в пронырливость пластилиновых мерзавцев я верю почему-то больше, – грустно заметил Эссиорх.

– И комиссионеры не меня ищут? – на всякий случай спросила Даф.

Эссиорх посмотрел на нее с состраданием.

– Доброе дитя мое! Ты снова за свое? Как нам некогда говорили на инструктаже: двойное повторение вопроса свидетельствует либо о депрессивной заторможенности, либо о маниакальной подозрительности. Зачем мраку искать тебя, когда ты и так у Арея? Нет, им нужно нечто иное, – пояснил он, всем своим тоном показывая, что не будет пояснять, что это за нечто.

– Хорошо, не говори. А поиграть в горячо-холодно можно? – быстро спросила Даф.

– Поиграй. Но я ничего не обещаю, – подчеркнул Эссиорх.

– Само собой. Им нужен случайно не тот свиток, на котором окажется оттиск моих крыльев? – спросила Дафна.

– Я и так сказал слишком много, – буркнул хранитель.

– А какая ценность у свитка? Почему он так нужен мраку? Эссиорх, не упрямься! Зачем скрывать от меня то, что известно уже всем? – быстро спросила Даф.

Страж-хранитель ощутимо смутился. Тайна выходила какой-то уж больно прозрачной. Но все равно он продолжал упорствовать:

– Мне пора. Мы еще увидимся! До встречи!.. И не обижайся! Я не могу, просто не имею права…

Кивнув ей, Эссиорх быстро выскочил из арки. Его поспешное отступление походило на бегство. Когда, опомнившись, Даф устремилась за ним, улица была пуста. Лишь ветер раскачивал подвешенный на проволоке знак «Стоянка запрещена».

Размышляя о странных событиях сегодняшнего дня, Даф медленно побрела на Большую Дмитровку. Ее с минуту уже не оставляло одно подозрение. Подозрение мало-помалу укреплялось и превращалось в истину. Истина же заключалась в том, что ее страж-хранитель был хронический неудачник.

– У самого бестолкового светлого стража просто по определению должен быть самый безбашенный хранитель. Все закономерно. А ты что думаешь, а? – спросила она, обращаясь к Депресняку.

Но кот думал о том, что по противоположной стороне улицы, довольно далеко от них, идет собака. При этом идет крайне нагло, держит хвост бубликом, облаивает машины и двусмысленно обнюхивает столбы. Даф пришлось вцепиться Депресняку в ошейник и прекратить дискуссию.

Мефодий с раздражением пнул стул. Битых полчаса он пытался мысленным магическим посылом зажечь свечу, стоявшую на стуле в каком-то метре от него. Однако, несмотря на столь малое расстояние, свеча упорно игнорировала его. Зато когда Мефодий вышел из себя и попытался выбросить все связанное с этой неудачей из головы, свеча упала и мигом превратилась в лужицу воска. Причем – что Буслаев обнаружил почти сразу – вместе со свечой расплавился и металлический подсвечник.

– Я ничего не умею. В магии я – полный ноль. Она у меня то слишком слабая, то слишком сильная. И это я, будущий повелитель мрака? Они все бредят! Лучше бы Арей учил меня чему-нибудь, кроме рубки на мечах! – пробурчал Мефодий, награждая стул еще одним пинком.

Стул отъехал по паркету с полметра, пару раз качнулся в задумчивости и падать раздумал.

Несмотря на то, что июль не просто уже маячил на горизонте, а буквально танцевал лезгинку на самом кончике носа, Мефодий по-прежнему жил в гимназии «Кладезь премудрости», где не закончились еще годовые экзамены. Присмиревший Вовва Скунсо не позволял себе никаких фокусов и был похоронно вежлив.

Директор Глумович здоровался с Мефодием всякий раз, как видел его в коридоре, даже если они встречались семь раз на дню. При этом Буслаев постоянно ощущал его печальный, преданный, почти собачий взгляд. Изредка Глумович подходил к Мефодию и пытался пошутить. Шутка была одной и той же: «Ну-с, молодой человек! Расскажите мне ваш беспорядок дня!» – говорил Глумович бодрым голосом, но губы его прыгали, а лоб был пористым и потным, как мокрый апельсин. Мефодий всякий раз напрягался, чтобы не впитать случайно его размытую грязно-малиновую ауру.

Экзамены, впрочем, принимал не Глумович, и Мефодию, сильно подзапустившему учебу в предыдущих классах, приходилось нелегко. Выручало в основном то, что среди вельможных учащихся «Кладезя» тормозов и без него хватало. Природа, нажив грыжу в родителях, отрывалась в их детях на полную катушку.

Выкинув в корзину испорченный подсвечник – он не остыл еще и обжег палец, – Мефодий вышел из комнаты и бесцельно отправился бродить по гимназии. Мягкие дорожки скрадывали шаги. Искусственные пальмы томно нежились в лучах ламп дневного света.

Учеников в коридорах практически не встречалось. Вечерами за большинством из них заезжали родители, и тогда с другой стороны ворот, у проходной, выстраивалась целая выставка «Лексусов», «Мерседесов», «Ауди» и «БМВ». На большее или на меньшее фантазии у «премудрых кладезников» обычно не хватало. Дожидаясь своих детенышей, патеры известных фамилий лукаво подмигивали друг другу проблесковыми маячками и нажимали на гудки, приветствуя знакомых.

Мефодий медленно брел по пустым гимназическим коридорам, от нечего делать изучая фотографии прежних выпусков, читая рекламу, расписания и вообще все подряд. Он давно обнаружил за собой особую, почти патологическую привязанность к печатному слову. В метро ли, в детской ли поликлинике, в магазине – везде, где ему приходилось скучать, его глаза устремлялись к любой букве и любому тексту, будь это даже пожелтевший, наклеенный некогда под обои кусок газеты. Вот и сейчас он заинтересовался забавным плакатом у медпункта. На плакате был изображен краснощекий и красноносый юноша, лежащий в кровати с градусником, который то ли торчал у него под мышкой, то ли, как стилет, пронзал его сердце.

Над головой юноши помещалось белое облачко со следующим текстом:

«Ваше здоровье – наше богатство. При первых признаках насморка, который может быть симптомом гриппа, немедленно ложитесь в постель и соблюдайте постельный режим. Только так вы сумеете избежать осложнений».

Вместо восклицательного знака надпись увенчивалась еще одним градусником, братом первого, с температурой, застывшей где-то на 37,2. Мефодий мгновенно оценил свежесть идеи. Симулировать насморк он мог практически постоянно. В половине же случаев и симуляция не была нужна.

«Эх, жаль, я раньше не знал! Гробил, можно сказать, здоровье! Сколько школьных дней проучено зря… А с Ареем, боюсь, не прокатит! От стражей мрака насморком не отмажешься!» – подумал он и стал спускаться по лестнице.

Вскоре Мефодий был уже на Большой Дмитровке. Дом № 13, по-прежнему окруженный строительными лесами, не вызывал у прохожих даже любопытства. Обычный дом, ничем не примечательнее других домов в округе. Мефодий нырнул под сетку, покосился на охранные руны, вспыхнувшие при его приближении, и, толкнув дверь, вошел.