Он почти вспомнил, но истина была унесена прочь, заглушена словами, которые произнес мужчина из часовни.

– Серебряный человек, – сказал он.

В тишине, внезапно установившейся над его головой, Жон ощутил настойчивое напоминание об осторожности, некое предупреждение, не облеченное в слова. На мгновение страх и ужас вернулись в нему, но он поборол их.

– Отец, – улыбаясь, прошептал он.

– Возьми меня за руку.

Чужой голос, так похожий на его собственный, произнес эти слова отчетливо и громко. Жон подчинился, и их руки соприкоснулись. Пальцы мужчины дрожали от переполнявших его чувств, но все равно они оставались холодными и безжизненными.

– Ночь скоро закончится. Для нас могут быть и другие ночи, но не отпускай меня.

Вместо ответа Жон стиснул руку отца. Что-то пыталось разорвать их рукопожатие, тянуло в разные стороны, но Джонатан крепко держал отца за руку до тех пор, пока белое сияние не погасло. Холодный воздух с шипением пронесся по подземному ходу, мимо Жона, по направлению к часовне. Чувствуя, как рука мужчины вырывается из его пальцев, Джонатан удвоил усилия, уперевшись коленями в стенки тоннеля, чтобы воздушный поток не затянул его в бушующий наверху смерч. Кожу его закололи тысячи невидимых иголок, когда существа в часовне в последний раз страшно загремели, кружась и стеная, в отчаянной попытке ударяясь о стены и запертые двери своей темницы.

Внезапно все стихло.

Рука, которую сжимал Джонатан, стала сухой и легкой, словно все живое ушло из его тела, оставив одну лишь пустую оболочку.

– Отец? – прошептал Джонатан и ощутил в руке ответную дрожь. В подсказке он не нуждался. Втащив то, что осталось от его отца, через узкую дыру – осторожно, чтобы не повредить тело об острые края, – он вставил плиты пола на прежнее место и пополз из тоннеля назад, волоча за собой легкую, высохшую оболочку.

Неподалеку от ступеней он отыскал в стене неглубокую нишу и уложил тело отца там. Несмотря на то что сморщенная мумия едва напоминала человека, глаза ее двигались и в них светилась благодарность.

Жон не мог взять тело в свою комнату, поэтому он оставил его в нише, защитив его заклятьем. Прежде чем уйти, он пообещал вернуться после наступления темноты.

Ему пришлось немного подождать в пустой спальной комнате, пока Лео отопрет дверь его собственной комнаты, а затем прокрасться через холл. Вытащив из-под одеяла ворох одежды и белья, он юркнул под одеяло и уснул. Сквозь сон он слышал, как Стражи заходили к нему в комнату, чувствовал руку Лео на своем лбу, но никто из них не попытался разбудить его до самого обеда. Перед обедом Джонатан спустился к ним, одетый нарочито тепло, а его походка была напряженной.

– Как только смогу, я вернусь в Линде, – заявил он, – и я сомневаюсь, что сумею вернуться сюда достаточно скоро.

– Нам нужно обсудить с тобой кое-что, прежде чем ты уйдешь, – сказал ему Доминик.

Джонатану очень хотелось начать разговор немедленно, но он чувствовал себя слишком усталым.

– Завтра, – решил он и вернулся в свою комнату.

Он проспал гораздо дольше, чем хотел. Проснувшись, он обнаружил на умывальном столике еду и бокал со снотворным зельем, которое должно было одурманить его так, чтобы он снова уснул. Дверь в его комнату была не заперта снаружи, даже чуть-чуть приоткрыта, и сквозь нее доносились отдаленные заклинания.

Неужели они ждут, чтобы он явился к часовне и увидел церемонию? Станут ли они после этого отвечать на его вопросы? Может быть, и да, но, прежде чем он отправится к ним, ему надо повидать отца. Джонатан быстро оделся и поспешил в потайной коридор, где он оставил тело.

Сегодня тело выглядело более плотным и живым, а лицо мужчины, хоть и покрытое странной бледностью, было вполне естественного оттенка.

– Вар! – прошептал Джонатан, не осмеливаясь прикоснуться к телу. – Отец?

Глаза человека открылись и остановились на лице Жона. Горькая улыбка искривила тонкие, бескровные губы. Мужчина сел и схватил Жона за руку. Хватка у него была сильная и живая.

– В этих стенах живет колдовство. Я хотел прийти в твою комнату, но не смог. Тогда я попробовал спуститься в твой ход, чтобы… успокоить остальных. Но я не смог. Может быть… когда я наберусь сил.

– Мы уходим отсюда. Завтра же уходим.

– Я чувствую в себе перемену, и все из-за этих долгих лет, которые я провел в плену Полотна. Я не могу двигаться при дневном свете.

– Я могу нести тебя.

– Боюсь, что мое тело вспыхнет как трут, лишь только его коснутся лучи солнца. Мы должны идти ночью.

Джонатан задумался. Ему очень хотелось услышать то, что скажет ему Доминик, однако если церемония будет проходить точно так же, как описывала ее Лейт, то лучшего времени для того, чтобы незаметно уйти, у них может и не быть.

– Как же мы пойдем, если ты не можешь выйти за эти стены? – спросил он.

– Возьми меня за руку и тащи, как тащил из часовни.

– Тогда идем.

В своей комнате Джонатан оставил записку. Она была коротенькой и бессвязной, и в ней говорилось о его любви к Сондре, о том, что он нуждается в ней, если хочет поправиться. Записка в полной мере отражала противоречивые чувства, раздирающие его. Жон надеялся, что Стражи поймут его.

Надев темные плащи с капюшонами, которые скрывали их лица и руки, Джонатан и его отец задержались в главном зале, глядя на то, как монахи читают свои заклинания перед дверью притихшей часовни. Отец Жона произнес одно-единственное слово, и Ткань проснулась. Вопли и завывания пойманных душ заглушили их тихие шаги. Прокравшись за ворота крепости, Джонатан и его отец растворились в лунной ночи.

Отец и сын ушли из крепости рука об руку, и их серебряные волосы и бледные лица казались выбеленными лунным сиянием.

Когда-то его жизнь управлялась убыванием и прибыванием луны. Теперь ход времени ускорился, разделившись на бодрствование и сон – на ночи, когда он мог выходить, разговаривать и учиться у своего сына, и дни, когда он спал в пещере, приготовленной для него. В эти часы Джонатан видел только иссохшую оболочку, скорлупу, неподвижно лежащую рядом с ним.

Память возвращалась к нему медленно, по частям, разрозненными фрагментами. Он смотрел на свое отражение в бассейне с мутновато-белой известковой водой, и вспоминал детей, играющих у фонтана на деревенской площади, и собаку, предостерегающе зарычавшую, когда он проходил мимо них.

Его голос мог вызвать смерть, его руки – огонь. Это он вспомнил без труда. Он помнил обжигающий жар и слышал крики. Этими воспоминаниями ему, пожалуй, лучше не делиться с сыном. – Пока не делиться, – прошептал он.

– Ты что-то сказал, отец? – спросил Джонатан.

Его отец покачал головой и с любовью положил руку на плечо сына, как бы веля ему продолжать спать. Дыхание юноши стало глубоким и ровным. Мужчина поднялся и тихо вышел наружу.

Только глупец мог подумать, что звездное небо могло сильно измениться за те годы, пока он не видел его своими глазами. И все-таки окружающее казалось ему свежим и новым, жадным и живым. Даже опавшие сосновые иглы, которые щекотали его босые ноги в то время, как он спускался по склону холма, приносили ему настоящее, почти сладострастное наслаждение, как первый поцелуи возлюбленной.

Когда-то он мог утолить свой голод многими способами. Бывало, он спокойно обедал в компании гостей своего хозяина, ничем не выдавая своей истинной природы. Даже во время ночных прогулок, когда он утолял свои неутолимые желания, высасывая кровь смертных, самая темная часть его души продолжала спать. Однако за те годы, пока он оставался пленником Полотна, его тело изменилось и от него осталась лишь самая темная из сторон его естества.

Однако он был жив, пробужден и свободен! Его собственный сын сделал ему этот подарок. Его сын! Мужчина запрокинул голову, и звонкий хрустальный смех поплыл над замерзшей землей.