Константин еще ощущал слабость — все-таки немало крови вытекло, пока ее не успел остановить волхв, но чувствовал себя достаточно бодро благодаря многочисленным отварам, которыми чародей усиленно пичкал князя. Бутыль с одним из них и сейчас была пристегнута к его поясу.

Что и говорить, встреча с этим отрядом явно не входила в Константиновы планы, но драться с таким количеством воинов было явным безумием. Оставались переговоры и капитуляция, причем, скорее всего, безоговорочная, как у немцев весной сорок пятого. Существовала надежда, что удастся выторговать хоть какие-то поблажки для своих спутников. В идеале можно было просто договориться, чтобы их всех отпустили. Но с этой надеждой пришлось распрощаться. Сотник имел строгий наказ пленить всех, кто сопровождает Константина.

— Людей своих терять не хотелось бы, — пояснил он, поглаживая длинную багровую полоску шрама, тянувшегося от уголка левого глаза аж до подбородка, но, как ни странно, совершенно не портившего благородства и мужественной красоты немолодого лица бывалого вояки. Угольно-черные глаза его смотрели на Константина с неприязнью и каким-то затаенным презрением. Даже в речи его сквозила легкая тень сдержанной враждебности:

— Вои у тебя добрые, спору нет. Афоньку да Изибора в деле видать доводилось, особливо под Пронском. О Гремиславе слыхивал, будто он и народился с мечом в руках, ну а Епифан твой и вовсе стрыем[27] моему двухродному братану[28] доводится. Было дело, и добрый медок вместе не раз попивали. Словом, попотеть, ежели что, придется.

Он чуть помолчал, сделав паузу, и затем продолжил, многозначительно оглянувшись на свой отряд:

— Только зря это. Ну, положат они пяток-другой, а дальше-то что? А так, глядишь, и зачтется им у Глеба, коли без пролития руды нам в руки отдадутся.

— Тебя же за мной прислали? — уточнил Константин.

— Это так, княже, — согласился сотник.

— Стало быть, мои вои тебе не нужны. Давай тогда так — я с вами сам поеду, и никто из людей моих меча из ножен не вынет, но ты за это всех их отпустишь.

— Невозможно, княже, — отрицательно покачал головой сотник. — Князь Глеб строго наказал, дабы не только князя Константина, но и всех, кто с ним вместе будет, хватать, вязать и в Рязань немедля везти.

— Скажешь, что я один был, — попытался найти выход Константин.

— Я-то скажу, — усмехнулся сотник и вновь многозначительно оглянулся на своих дружинников, застывших в нетерпеливом ожидании окончания переговоров.

— Ну что ж, — слабо усмехнулся Константин. — Раз так, то ничего не попишешь. Плетью обуха не перешибешь. Поехали.

Сотник вздохнул с облегчением, повернулся к своим и вдруг на секунду застыл, пристально вглядываясь в дубраву, синеющую километрах в двух от них, из которой минут десять назад выехал князь. На краю дубравы одиноко белела крохотная человеческая фигурка.

Впервые за все время общения с Константином лицо сотника осветила легкая улыбка.

— Жив еще, стало быть, Всевед премудрый, — буркнул он себе в усы и уже веселее глянул на князя. — Поехали.

И далее они направились уже вместе. Сотник почти всю дорогу помалкивал, только изредка поглядывал на князя, собираясь что-то спросить, но в последний момент вместо вопроса только угрюмо подкашливал, будто першило в горле. Константин, подметив это, сам под конец не выдержал и обратился к нему, начав издалека:

— Как кличут-то тебя.

— Да на что оно тебе? — попытался уклониться тот от ответа.

— Хоть знать буду, кто пленил, — пояснил Константин.

— Невелика слава, — усмехнулся сотник, — десятеро меньших числом в полон взять. А звать меня Стояном.

— А может, отпустить повелишь? — влез в разговор Епифан, подъехав к сотнику с другой стороны, но держась почтительно, на одну конскую голову сзади дружинника. Мечи, луки, ножи и прочее у них всех уже забрали, оставив оружие только Константину, и потому сотник мог не опасаться внезапного нападения с целью задержать отряд и дать хотя бы минуту форы бегущему из плена князю.

— Чай, не чужой ты мне. И меды пивали вместе, и стрыем я довожусь, — добавил он для вескости.

— Пивали, — лениво и равнодушно согласился сотник. — Да мало ли с кем я их пивал. А стрыем ты не мне приходишься.

— Все ж таки сродственник, — не сдавался Епифан.

— Сродственник, — вновь не стал спорить сотник. — Двухродный плетень соседнему тыну. Все мы с одной дубравы, да разными топорами тесаны.

— А мы бы златом отдарились. Уж для такого дела, сам, поди, ведаешь, князь наш с ног до головы тебя осыпал бы.

— Глуп ты, Епифан, хоть и возле князя своего рядом ходишь. Сам ведаешь, что я роту князю Глебу давал и порушить ее мне совесть не велит. К тому же, — помолчав, веско добавил он, — рудою алою людишек безвинных это золото полито. То даже не Иудины сребреники будут, а Каиновы.

— Это как же? — поначалу не понял Епифан, но Константин, сразу сообразивший, какое страшное обвинение выдвинул против него этот немолодой воин, вздрогнув, тут же приказал стремянному отстать, желая поговорить подробнее и наедине.

— Стало быть, Каин я? — переспросил он Стояна.

— А то кто же? Чай, не чужими те князья были, что под Исады съехались. Братанами тебе доводились. А Изяслав с Глебом таки и вовсе самобраты[29]. Будь ты в моей воле, я бы тебя, княже… — он замешкался, и Константин пришел ему на помощь, предположив уверенно:

— Казнил бы прилюдно, нет? Или распял бы?

Сотник хмыкнул:

— Чести много. Ишь чего захотел, как Иисус Христос жизнь окончить. Это не по тебе.

— Тогда что же? — не отставал Константин.

— А как Господь Бог поступил бы. Жить оставил. Сдается мне, лучшей муки не выдумать — живи и вспоминай своих братьев Авелей. Я-то поначалу, когда услыхал о таком, не поверил…

— Так ты не был сам в Исадах? — перебил его Константин.

— В Рязани я оставался, — пояснил Стоян. — Там и услыхал весть страшную.

— От Глеба, поди? — прикусил губу Константин.

— От него, от князя нашего. Он у нас, конечно, тоже не медом намазан. Иной раз такое сотворит, что хоть беги. Однако до душегубства своих единокровных не додумался, как ты.

— А князю своему ты крепко веришь? — осведомился Константин. — Ведь он и солгать мог.

— Мог, — не стал возражать сотник. — Да я потом и тех, кто там был, поспрошал. Истинную правду на сей раз сказывал наш князь. К тому же я самолично Изяслава видел, како его на ладье в Колодках повезли в Пронск. Сказывали, твой боярин Куней его и порешил. — Он вдруг резко повернулся к князю: — Или вновь не так?

— Про Кунея — да, спорить не буду, — согласился Константин. — А про то, кто его самого порешил, не сказывали тебе?

— Так князь наш собственною дланью самолично зарубил гадюку.

— Да нет, не Глеб, — возразил Константин.

— Ну, может, и приврал чуток. Так ведь оно и не больно-то важно, кто именно суд правый свершил.

— Может, и не важно, — хмыкнул Константин. — А если это я сам был, тоже не важно?

Сотник вновь резко повернулся к нему. Какое-то время оба молчали, пристально вглядываясь друг в друга, затем, кашлянув, Стоян охрипшим голосом осведомился:

— Стало быть, как же? Выходит, одного ты пожалел? Или начал черное дело, да раскаялся? — и тут же успокоился от здравой логической мысли, пришедшей в голову, и уже обычным голосом иронично заметил: — Обеляешь себя? Только зачем?

Константин обернулся. Метров десять, не меньше, отделяло их от остальных всадников, и можно было идти на откровенный разговор.

— И правда, зачем мне перед тобой-то тень на плетень наводить, — согласился Константин. — Просто напраслину на меня князь твой возвел, и уж очень обидно стало. Я тебе больше поведаю, не Каина ты в Рязань везешь, а Авеля.

— Так ведь живой ты, — логично заметил сотник.

— Ну, будущего Авеля, — быстро поправился Константин. — А вот везешь-то как раз к Каину. На его руках руда братская застыла, не моих.