— Так это ведь князь Константин, — произнес он растерянно и оглянулся назад, как бы надеясь, что его опровергнут, скажут, что он ошибся, но этого не произошло. Даже напротив. Епифан тут же радостно подтвердил догадку волхва:
— Точно! Он самый и есть. Младшой брательник самого главного на Рязани князя Глеба. А уж как он его любит — сил нет. Видишь, правду я тебе сказал — за его спасение Глеб тебя золотом всего обсыплет с ног до головы.
При этих словах он угрожающе сунул кулак за спину, чтобы волхв ничего не смог увидеть, и погрозил им остальным дружинникам. Те продолжали хранить молчание. Ухмыльнувшийся было Гремислав тут же спрятал свою усмешку, а крякнувший Изибор резко поперхнулся. Афанасий продолжал спешно накладывать на себя кресты один за другим, словно собирался закутаться в их невидимую, но надежную пелену, которая сохранит от всего недоброго, что может произойти на поляне.
— Ну, как он? — шепнул осторожно Епифан, боясь спугнуть молчащего в раздумье волхва.
Тот выпрямился, очевидно придя к какому-то выводу, и зычно скомандовал:
— А ну-ка, все вон с поляны, и чтоб до рассвета сюда никто ни ногой.
— Зябко ночью-то без костра, — подал было голос Изибор, на что волхв без лишних слов выхватил большую горящую головню из костра и кинул к ногам Епифана.
— Вот вам, новый запалите, — и крикнул вслед уже уходящим дружинникам: — И чтоб ближе чем на двадцать саженей к поляне ни-ни, а то не смогу князю вашему помочь.
Гремислав, уходящий последним, внезапно обернулся перед самими дубками, обрамлявшими поляну, и с угрозой заметил:
— Ты вот что, старик. Ежели князю не подсобишь, так я сам с тебя, старая рухлядь, кожу со спины ломтями настругаю и за нее повешу… подыхать. Так что гляди. И улизнуть не надейся — мы всю ночь бдеть за тобой будем. В шесть глаз.
Старик в ответ только хмыкнул презрительно и, дождавшись, когда они все удалятся, вновь повернулся к Константину.
— Стало быть, рана у тебя, княже, — пробормотал он, усаживаясь поудобнее и кладя посох себе на колени. — Руды и впрямь стекло изрядно, коль ты только глазами хлопать и можешь. А голос подать — сил нет? — поинтересовался он и вдруг неожиданно и сильно сдавил Константину раненое плечо.
У того от боли потемнело в глазах, и на какие-то мгновения он даже потерял сознание. Когда оно вновь вернулось к нему, он увидел склонившегося над собой старика, который легонечко, одним пальцем тыкал куда-то в плечо, но, странное дело, боль от этого не усиливалась, а, напротив, проходила.
— Вот и снова очи свои растопырил, — недобро улыбнулся волхв, заметив: — Ишь они у тебя туманные какие. Может, от боли, а скорее всего, от того, что жизнь из тебя вытекает. Это хорошо.
— Чего ж тут хорошего? — шепнул еле слышно Константин.
— А то, что нечего таким, как ты, нелюдям по землице ходить, погаными своими ногами топтать ее, родимую. А еще лучше то, что ты и голоса подать не в силах. Вон я даже за плечо ухватил, а ты токмо застонал еле-еле. Так что не крикнешь и своих воев не позовешь.
— А если постараюсь?
— Пробуй, — равнодушно пожал плечами волхв. — Я и мешать тебе даже не буду. Все едино — не сумеешь.
— Это верно, — вновь еле слышно откликнулся Константин и, глядя на зловещую ухмылку старика, поинтересовался: — Стало быть, ждать будешь, пока я совсем не умру?
— Точно, — согласно кивнул тот головой. — В самое яблочко попал, княже. Стало быть, не весь ум в мед ах хмельных притупил. Ну что ж, коли так, еще лучше.
— Чем лучше-то? — не понял Константин. — И для кого?
— А мне, — отозвался волхв, внимательно вглядываясь в лежащего. Отблески костра, бросая свет на старика, накладывали на его лицо мрачный багрово-кровавый отпечаток, подчеркивали смертельую белизну щек Константина, отливавшую восковой желтизной потенциального покойника.
Видя, что князь ничего не понял, волхв пригнулся к нему пониже и шепнул:
— Да ты вглядись, вглядись в меня, батюшка. Или до сих пор никак признать не можешь.
Кроме широко раскрытых ярко-зеленых глаз с полыхавшими где-то там в глубине заревами двух костров мрачной ненависти, Константин уже ничего не видел — так близко склонился к нему старик. Тогда, угадав по лицу, что он так и остается неопознанным, волхв выпрямился и разочарованно буркнул:
— Никак добрый человек, который мечом тебя тюкнул, память всю отшиб. А ну-ка, — он оживился и вновь широко заулыбался, — напомню, пожалуй. Годков пять тому назад воевали вы вместе с еще одним нелюдем, который родным братом Глебом тебе доводится. Видать, с удачей назад ехали, да на соседней поляне привал устроили. Помнишь?
— Нет, — с усилием разжал спекшиеся губы Константин. Жизнь и впрямь сочилась из него, утекая прямо в землю, да не по каплям, а ручейком, и он чувствовал, что осталось ему совсем немного. «Как-то глупо все получилось — вначале с этими разбойниками, да и теперь вот тоже все неправильно», — подумал он вдруг. И, соглашаясь с ним, утвердительно шелестели листвой молодые дубы-крепыши, окружившие, подобно молчаливым часовым, двух человек возле костра. «Жаль, что так нелепо», — как краткий итог прозвучала последняя мысль, и он устало закрыл глаза, не желая вести бессмысленную беседу.
— Э-э, нет. Так не пойдет, — всполошился волхв и, бережно приподняв голову Константина, почти силой влил ему в рот из небольшого флакона какую-то горьковатую освежающую жидкость. Поневоле сделав несколько глотков, он и впрямь почувствовал себя значительно лучше.
«Неужели передумал», — мелькнула мысль, и он, открыв глаза, вопрошающе посмотрел на старика.
— Питье это взбадривает, хоть и ненадолго, — пояснил тот и тут же добавил: — Правда, конец твой тоже ускорится, ну да теперь тебе все едино — что к утру, что раньше.
— За что ж ты так ненавидишь меня? — поинтересовался Константин.
Тот на секунду задумался и отрицательно кивнул головой:
— Нет, не так. Я, княже, без ненависти. Это к людям мы что-то в сердце держим: любовь, или там ласку, или же злимся, досадуем. А ты ж нелюдь. Какая уж там ненависть. Землицу очистить бы от двоих-троих, таких, как ты, глянь, и, жизнь свою не зазря прожитой считать можно.
— А почему я нелюдь?
— Ну а как же тебя назвать-то. Это ведь ты на поляне той девок-словенок сильничал, а после на потеху воям своим отдавал. Ведаешь ли ты, что сталось с ними после забав ваших молодецких?
— Нет.
— Одна, позора не снеся, утопилась в озерце малом, что меж дубравой и лесом плещется. Другой девке твой Гремислав меч пониже живота воткнул. В место, отколь жизнь человечья зарождается. Третья бежать удумала — стрела догнала. Четвертая под конец уж и стонать перестала. Вы ее, видать, до смерти довели, ну а пятая, совсем малая, ей еще и двенадцати лет не исполнилось, обезумела совсем.
Волхв тяжело вздохнул, цепко сжал старые мозолистые руки в кулаки, ненавидяще уставившись в глаза Константина.
— Как только Перун в своей дубраве священной мог позволить такое… — Он не договорил, недоверчиво вглядываясь в лежащего перед ним князя. — Да ты никак плачешь? — изумленно прошептал он.
Константин и впрямь был не в силах сдержать слезы. Его живое воображение яркими красочными мазками тут же набросало всю неприглядную картину всего, что творилось здесь неподалеку всего пять лет назад, и от этого ужасающего зрелища дыхание его перехватило, а из глаз потекли слезы.
— Неохота помирать-то? — догадался волхв. — Молить, поди, будешь, чтоб жизнь твою спас? Напрасно, — поставил он суровым голосом окончательную точку.
— Нет, не буду, — шевельнул губами Константин. — Их жалко. Тех, над кем издевались. Но только одно скажу, — ценой неимоверных усилий он попытался произнести это твердо и по возможности как можно громче. Судя по тому, как обеспокоенно оглянулся старик на горящий вдалеке маленьким маячком костер дружинников, ему это удалось. — Не я ведь это был. — Константин подумал, как бы объяснить все попонятнее. Врать — он это откуда-то твердо знал — было нельзя. Волхв тут же учуял бы фальшь в голосе. — Двойник это мой. Тело у нас одно и лик един. Только душой мы отличны. Я за всю жизнь ни одной женщины силой не тронул. А за такое сам бы убивал на месте. Прав ты, нелюди это.