– Ничего, – сказал он Воронцову.

Воронцов толкнул Миколу в самую большую комнату, где стоял непрактичный для деревни сервант, заставленный стеклянными рюмками и салатницами из дешевого хрусталя, диван с креслами и каркас детской кроватки без постели и матраца, похожий на большую птичью клетку. На стене рядом висела желтая бархатная скатерть с бахромой, на которой были изображены прыгающие олени.

– Садись, – сказал Воронцов Миколе, кивнув на кресло.

Микола, погруженный в хаос своих мыслей, не понял, что от него требуется, и участковому пришлось хлопнуть его по плечу. Микола, голова которого была наполнена бог весть какими мыслями, предпочел бы стоять, чем сидеть, так как колени его сразу стали подскакивать, как моторные цилиндры. Тщетно он пытался их успокоить, соединив вместе и опустив на них ладони.

Воронцов, не мудрствуя лукаво, вел себя так, как привык, пользуясь отработанными и зарекомендовавшими себя методами. Он принялся расхаживать по комнате, выдерживая паузу, необходимую для того, чтобы задержанный успел вспомнить все свои малые и великие грехи, совершенные за прожитую жизнь. Тут, отдернув занавеску, словно конферансье, зашел Довбня с кислым лицом и отрицательно покачал головой.

– Где ты был вчера днем? – спросил Воронцов Миколу.

– Днем? – писклявым голосом переспросил Микола: напряженные из-за тяжелых размышлений голосовые связки неожиданно дали петуха.

– Да, днем. Перечисляй по часам – где был, что делал.

Спокойный, даже доброжелательный тон следователя немного успокоил Миколу. Беспрестанно поглядывая на участкового – свой как-никак, упрягинский! – он проговорил:

– В одиннадцать я в городе был, в больнице. Потом на рынок заехал, а оттуда уже домой.

– Что ты делал в больнице? – спросил Воронцов.

– Жену навещал. Она у меня на сохранении лежит. Я ей лекарства отвез.

– А на рынке?

– Затоварился.

– Продал что-нибудь?

– Да что я продать могу? У меня на продажу нет ничего, – более твердым голосом ответил Микола и даже усмехнулся, словно иронизируя по поводу своей бедности.

– Что ж ты, до города порожняком ехал? Даже мешка картошки или яблок не прихватил?

– Порожняком, – кивнул Микола. – Картошки у меня самого мало. А яблоки… Какие в этом году яблоки?

Воронцов остановился посреди комнаты, рассматривая свисающую с люстры липкую ленту, покрытую неподвижными мухами.

– Значит, ты затоварился и поехал в Упрягино? – уточнил он.

Микола начал ерзать, раскачиваться из стороны в сторону, словно у него вдруг нестерпимо заболел живот. Лицо его выражало муки продвижения к правде. Воронцов догадался, что Микола созрел и готов «расколоться». Помогая ему в этих тяжких родах, Воронцов повернулся к нему лицом, широко расставил ноги и сунул руки в карманы брюк. Его фигура выражала волю и справедливость.

– Так что ты хочешь сказать?

– Товарищ следователь! – наконец прорвало у Миколы. – Я вам скажу правду! Ну, сколько я этого товара набрал? Коробку шпротов, сто плавленых сырков, двадцать пять бутылок водки да десяток пачек порошковых супов. Все остальное подорожало, я даже брать не стал. Ну, возьмут у меня все, что привез. Сколько мне того навара останется? Копейки! Я и так самую малость в цены добавляю. Чтоб только на бензин хватило да на лекарства. На прошлой неделе жене двенадцать рецептов выписали! Где мне такие деньги взять? Вот что у меня есть… Вот вся наличка, мамой клянусь!

С этими словами он вскочил на ноги, сунул руки в тесные карманы и стал вытаскивать мятые мелкие купюры. Зажав их в кулаке, он протянул руку Воронцову.

– Забирайте! Забирайте! – громко крикнул он, начиная терять самообладание и скатываться в истерику. – Продукты можете забрать! Все забирайте…

Его голос задрожал, глаза заблестели. Воронцов вдруг быстро шагнул к Миколе, крепко сжал его руку с купюрами и влепил ему пощечину. От толчка Микола сел в кресло, растерянно хлопая полными слез глазами.

– Эти поганые деньги, – произнес Воронцов, склонившись почти к самому лицу Миколы, – ты будешь предлагать уркам в камере, чтобы они пореже окунали твою харю в парашу. Понял?

Реакция Воронцова была столь неожиданно грубой и жесткой, что не только Микола, но даже участковый и Довбня притихли и потупили очи, будто тоже были в чем-то виноваты.

– Ты что думаешь? – продолжал объясняться Воронцов. – Следователь из областной прокуратуры приехал в эту загаженную деревню ради твоего вшивого бизнеса? Ради твоих шпротов и супов?

Было видно, что Микола утратил способность что-либо понимать. Это было видно участковому и медику, но только не Воронцову.

– Труп где? – разделив слова долгой паузой, спросил Воронцов.

– Ка… какой труп? – заикаясь, переспросил Микола.

Воронцов выпрямился, шумно, через нос, вздохнул и снова принялся расхаживать по комнате.

– Что с женой? – неожиданно поменял он тему.

– На сохранении она, – пролепетал Микола. – Несовместимость крови… Лекарств в больнице нет, сказали, чтоб сам доставал. Вот я и зарабатываю как могу. Каждый день туда мотаюсь. То прогестерон привожу, то туринал…

– И ты хочешь меня убедить, – тихо процедил Воронцов, и лицо его вдруг расслабилось, – что, продавая порошковые супы нищим бабкам, ты зарабатываешь деньги на дорогие лекарства?

– Не только супы… – начал было объяснять Микола, но Воронцов его тотчас оборвал.

– Руки! – потребовал он и полез в задний карман брюк. – Руки покажи!

Микола, еще не успев понять, что сейчас произойдет, протянул следователю руки, но довольно неуверенно, ибо опасался вторично оскорбить его этим движением. Но Воронцов ничуть не оскорбился и натренированно защелкнул на его запястьях никелированные наручники.

– Теперь слушай меня, – быстро заговорил он, тяжело опираясь о плечо Миколы, будто у него вдруг потемнело в глазах или закружилась голова. – Наш дальнейший разговор должен быть очень коротким. Я предлагаю тебе два варианта. Первый: ты сейчас рассказываешь под протокол о том, как убил дальнобойщика и похитил из фургона телевизоры, которые затем отвез в город и продал оптовикам. Затем даешь мне подписку о невыезде, я снимаю с тебя наручники, и ты продолжаешь спокойно торговать до вызова в прокуратуру.

Казалось, глаза Миколы сейчас вылезут из орбит. Он даже начал привставать от изумления, но Воронцов надавил ему на плечо, возвращая в кресло.

– И второй вариант: ты продолжаешь упираться и не признаешься в убийстве. В этом случае я предъявляю тебе обвинение в незаконном предпринимательстве, совершенном организованной группой, гарантирую тебе пять лет тюрьмы и немедленно отправляю в следственный изолятор.

– Товарищ следователь… Товарищ следователь, – забормотал Микола, до боли сжимая руки, закованные в металл, – это какое-то недоразумение. Я никого не убивал, клянусь вам! Какие телевизоры? Я даже не понимаю, о чем речь!

– Не понимаешь? – усмехнулся Воронцов и покачал головой, словно был строгим учителем и отчитывал нерадивого школьника за мелкую ложь. – Не надо, золотце! Не надо лгать! Никто, кроме тебя, не мог вывезти по раскисшей дороге, где застревают даже грузовики, двести телевизоров!

– Какие телевизоры?! – взвыл от бессилия Микола и, уронив голову на колени, навзрыд заплакал. – Я не понимаю… не понимаю, что вы от меня хотите! Я никого не убивал! Ну почему я должен признаваться в этом?

– Мне очень жаль твою жену, – сочувствующе произнес Воронцов. – Не думаю, что ей кто-нибудь сможет помочь лекарствами… Участковый! – крикнул он, не оглядываясь. – Ищите тракториста и отправляйте подозреваемого в следственный изолятор! Я пишу постановление об аресте.

– Товарищ следователь! Товарищ следователь!.. – заголосил Микола.

– Разговор окончен! – оборвал его Воронцов и, сев за стол, вынул из кармана авторучку.

– Юрий Васильевич! – негромко позвал его участковый. Он зачем-то надвинул козырек фуражки на самые глаза. На его лице лежала тень. – Можно вас на два слова?

Участковый и Довбня стояли на крыльце. Медик часто затягивался сигаретой.