– Я из стаканчика хряпну, а ты из бутылки допьешь, коли заразный.

Ванька согласно кивнул. Тоненькая струйка прозрачной жидкости наполнила емкость. Петруха отдал бутылку приятелю. Тот мигом опрокинул в себя остаток и занюхал рукавом. Петька крякнул, взялся за вазочку и… не сумел ее поднять.

– Чегой-то? – удивленно протянул мужик. – Не двигается.

– Так специально для таких уродов, как вы, придумано, – захихикала буфетчица, – и не старайся даже, не шелохнется.

– Почему? – изумился Ванька, благополучно проглотивший свою долю.

– А он шурупчиком к столешнице приделан, – пояснила баба, – чтобы всякие не тырили.

– Делать-то чего? – растерялся Петька, глядя на стоящую посередине круглого стола пластмассовую емкость, полную огненной воды.

– А чего хочешь? – веселилась буфетчица. – Хоть языком лакай, если дотянешься, конечно.

– Дай ложку, – взвился Петька.

– Только вилки есть! Ложечки у нормальных клиентов на столиках, у таких людёв, которые в кассу заплатили, а не с улицы с ханкой прибегли, – с достоинством заявила бабища.

Внезапно из-под донышка салфетницы показалась жидкость.

– Слышь, Петруха, – ожил Ванька, – она протекает.

Лужица у нас на глазах становилась все больше. В Петькином взгляде заплескался откровенный ужас, он обратился ко мне:

– Ну-кось, отойди.

Я покорно выполнила просьбу. Честно говоря, мне стало интересно: ну как он собирается выйти из положения?

Петруха ухватил салфетницу, поднял ее вместе со столиком и, расплескав часть водки, все-таки ухитрился вылить в себя остаток вожделенной жидкости. Через секунду он вернул стол на место, рукавом куртки вытер капли «брынцаловки» и вежливо сказал:

– Ставь чай назад, извини за беспокойство, так уж получилось!

Потом, недовольно ворча, он вышел на улицу, Ванька двинулся следом.

– Видела?! – всплеснула руками буфетчица. – Уж шурупами привернули салфетницы, так все равно ухитрился использовать. Эх, видать, столики у нас слишком легкие. Ну ничего, завтрева кирпичи к ножкам пристрою, пусть тогда поднять попробует.

Лялю хоронили во вторник. Согласитесь, в посещении кладбища нет ничего приятного, даже в солнечный июльский день на погосте пробирает дрожь. А сегодня, хмурым ноябрьским утром, и вовсе было мрачно. Деревья стояли без листвы, над огромным квадратом земли, заставленным памятниками, с оглушительным карканьем носилась стая ворон.

Автобус-катафалк стоял у дверей крематория. Мы оказались в очереди третьими. Перед нами кремировали какую-то бабку. Немногочисленные ее родственники столкнулись в дверях с процессией, впереди которой покачивался маленький, словно кукольный, бело-розовый гробик, заваленный роскошными цветами.

Одна из чужих родственниц, увидав домовину, принялась истово креститься и приговаривать:

– Господи, вот горе-то. Нашей уж за девяносто перевалило, умерла и всех освободила, а эта и не пожила совсем.

Проводить Лялю пришло огромное количество народа. Ася, вся в черном, с удивительно спокойным лицом стояла в изголовье гроба. Иногда она нервным движением поправляла белую накидку и зачем-то надвигала на лицо покойницы кружевной чепчик. Я оттягивала момент прощания с девочкой. Наконец пришлось подойти к гробу.

Ляля была похожа на куклу. Гример перестарался, разукрашивая девочку. Слишком красные щеки, пурпурные губы и голубые веки. Разрисованное личико производило жутковатое впечатление, и я вздрогнула. Маленькие, желтые ручки, сложенные на груди, держали иконку, в ногах лежал плюшевый велюровый зайчик. Было от чего разрыдаться, и по моим щекам потекли слезы.

Я положила в гроб хризантемы, погладила покойницу по чепчику и, ощущая на ладони страшный, неживой холод, отошла. Наверное, нехорошо, но заставить себя поцеловать то, что осталось от Ляли, я не смогла. Впрочем, наблюдая за толпой, я заметила, что большинство присутствующих просто касается покойницы, а кое-кто норовит побыстрей пробежать мимо гробика. Даже Ася не поцеловала дочь. Правда, подруге стало плохо, и ее усадили на стул у стены, оттуда она и наблюдала, как крохотный гробик медленно уезжает за темную занавеску, отделяющую мир живых от царства мертвых.

Похороны произвели такое гнетущее впечатление, что, возвратившись в квартиру Бабкиной, я опрокинула рюмку коньяка и закусила лимоном. Горячая жидкость побежала по сосудам, и стало немного легче.

Ася посидела во главе стола минут десять, потом выскользнула в коридор. Сережа, не обращая внимания на отсутствие жены, лихо опрокидывал стопки, но никто из присутствующих его не останавливал, понимая, что парню лучше всего набраться до бровей и погрузиться в сон. Но алкоголь не желал забирать мужика, Сережка только краснел, сохраняя трезвость рассудка.

Я с трудом высидела час за длинным столом. Обычно на поминках все стараются сказать побольше хорошего о человеке, который ушел из жизни, но сегодня народ молчал. Да и к чему речи? Лялька еще не успела пожить.

Ощущая тупую усталость, я добрела до ванной и подергала дверь. Она не желала отворяться. Кто-то из гостей или хозяев заперся изнутри. Я вошла в туалет и, опустив крышку, села на унитаз. Хоть тут проведу пяток минут в одиночестве. Надо бы уйти домой, да неудобно перед Асей и Сережкой. К слову сказать, на похороны, а потом на поминки явилась куча народа, никто не остался равнодушным к горю Бабкиной. В туалете было тихо, только изредка шумела вода в трубе. Я сидела в прострации, разглядывая довольно просторное помещение. В моей старой квартире, той, где я жила до замужества с Олегом, кухня была чуть больше этого сортира. У Аси в «уголке задумчивости» стоял шкаф, набитый всяким барахлом: бытовой химией, туалетной бумагой и тряпками. Внизу было предусмотрено место для пылесоса, сбоку втиснута гладильная доска, немного странно, что ее хранят рядом с унитазом. С другой стороны, Аська патологическая чистюля. Даже полупарализованную бабушку она уложила на кружевные простыни. Другие подсунут под старуху кусок тряпки, и ладно. Впрочем, тряпок в привычном понимании этого слова у Бабкиной нет. Пол она моет куском ткани нежно-розового цвета, а на кухне повсюду разложены крахмальные салфетки из вышитой холстины, которые плохо знающие ее люди принимают за полотенца и страшно удивляются, когда видят, что Аська вытирает ими столики.

– Значит, так, – раздался над самым ухом красивый голос, чуть хрипловатое меццо, – тихо и спокойно уходишь от нас.

От неожиданности я подскочила и ударилась головой о шкаф. Что за ерунда? Неужели в туалете кто-то прячется?

– Убирайся из дома, – настаивал голос, и я поняла, что он доносится из ванной.

На стене, под самым потолком имелось вентиляционное отверстие, и звук беспрепятственно проникал из одного помещения в другое.

– С какой стати? – ответила другая женщина, явно молодая и не слишком застенчивая. – Вам моча в голову ударила?

– Смотри, как бы тебе по голове не дало, – быстро ответило меццо.

– Вы о чем? – засмеялась собеседница.

– Сама знаешь! – пробормотало меццо. – Я все расскажу!

Я сидела, привалившись к трубе. Хриплый голос казался удивительно знакомым, но я никак не могла припомнить, кому он принадлежит.

– Хорошо, но я не могу так сразу, дайте хоть десять дней!

– Ладно, – повысила голос обладательница меццо, – но по истечении этого срока все.

Потом послышался стук, я приоткрыла чуть-чуть створку и увидела, что по коридору вышагивает женщина средней полноты, одетая в пронзительно-фиолетовую майку. У Аси в квартире очень жарко, и большинство гостей сразу сняли с себя пиджаки, свитера и кардиганы. Не успела дама скрыться в гостиной, как дверь ванной вновь хлопнула и наружу выбралась, опираясь на две палки… Розалия Никитична.

Я молча следила в узенькую щелку за тем, как она ползет по коридору. Старуха не сидела за столом и, естественно, не ездила на кремацию. Да и кому могло прийти в голову позвать на кладбище еле живую даму, для которой путь от туалета до спальни занимает почти час? Зачем она вообще вышла из своей комнаты, почему, как обычно, не позвала Аську? Впрочем, последнее понятно. Розалия Никитична любит бывшую невестку, она на самом деле считает ее дочерью, вот и решила не беспокоить Асю в скорбный день, взяла свои палки и поползла в ванную.