В шкафу этом были исключительно произведения знаменитейших сынов Израиля. Перед глазами Агари проходили имена: Гертц, Гейне, Лассаль, Соколов, Дизраели…

– Я знаю, что сокровища народа нашего волнуют вас. Ценность их трудно себе представить. Выбирайте.

Агарь поняла, что Кохбас не сумел смолчать о волнении, неделю назад охватившем ее в долине Жизреель, когда к ней вернулись старые, славные воспоминания. Такая нескромность рассердила ее.

Она взяла, однако, первую попавшуюся под руку книгу, тяжелое ин-октаво в сером холщевом переплете. Это была «Эстетика Карла Маркса».

– Генриетта Вейль? – прочла Агарь на корешке имя автора. – Ваша родственница?

– Нет, я сама, – робко произнесла старая дева.

– Вы? Вы! – повторила Агарь со странной смесью удивления и восхищения. – Вы? Можно мне взять эту книгу?

Со смущенной улыбкой Генриетта Вейль покачала головой:

– Потом, дитя мое. А сейчас возьмите лучше что-нибудь другое. Это вот, или это. – Она протянула две книги. – Это – поэты, наши поэты. Проникнитесь духом нашего величия, прежде чем рассуждать о нем. Моя книга покажется вам сейчас большой, скучной машиной…

Позднее, оставшись после обеда одна в своей комнате, Агарь открыла полученную книгу. От первых же строк дрожь охватила ее. Да возможно ли это?

Целый мир неясных, дремавших в самой глубине ее существа чувств, оживал, просыпался…

Открытая книга была книгой песен. Песня, которую читала Агарь, называлась «Старинный Закон» и говорила в ней Святая Тора: «Ты, – сказала мне она, – никогда истинно не полюбишь их театры, их музеи, их дворцы, их веселье. Твое чело…»

Внезапно потухло электричество. Агарь нащупала спички. И при их слабом, мерцающем свете дочитала строфу. Ее вечное неспокойствие, вечное искание значит не было чем-то случайным, необъяснимым, ненормальным… а индивидуальным выражением вечного беспокойства целого народа.

«Твое чело слишком юным склонится к печали, к тоске. Красота тебе покажется роскошью, роскошь гнусностью, забава кражей».

Она, значит, нашла то, что искала. Она стояла на правильном пути. Теперь только ей стало ясно то волнение, которое она в детстве испытывала перед Торой, облаченной в бархат и золото.

Она бросила на землю потухшую спичку и с сердцем, наполненным сладостной гордости, уснула.

– Вы опять целое утро провели с Игорем Вальштейном?

– Да. Я никогда не скрывала, что считаю его очень интересным собеседником.

– Это действительно так, – согласилась Генриетта. – Вальштейн очень образован. Он окончил философский и юридический факультеты в Париже и Гейдельберге. К тому же он большой знаток людей. Он, верно, вам говорил, что был помощником Керенского?

– Говорил. Почему он покинул Россию?

– Потому что как меньшевик был ярым противником находящихся у власти большевиков. Наши враги нас обыкновенно обвиняют в совершаемых последними злодеяниях. На самом же деле гораздо больше евреев среди меньшевиков, чем среди большевиков. Но вернемся к Вальштейну. Покинув уехавшего в Европу Керенского, он с жаром, достойным всяческих похвал, отдался сионизму и одним из первых переселился в Иерусалим. Некоторое время он играл видную роль в верховном комиссариате, затем вдруг, по причинам мне неизвестным, оставил совместную работу с сэром Гербертом и переехал в «Колодезь Иакова», где, как вам известно, оказывает нам неоценимые услуги.

– Но, – сказала Агарь, – не слишком ли он самоуверен?

Генриетта Вейль улыбнулась:

– Моя дорогая, гораздо легче быть мудрецом, чем сделать вид, что этого не знаешь.

Таковы обычно были беседы Агари и старой девы.

Меньше чем за полгода ученица Генриетты Вейль, как с гордостью говорила о ней последняя, сделала изумительные успехи в областях, казалось бы, ничем к себе не располагавших бывшую танцовщицу. Никогда, даже намеком, не было упомянуто о прошлом Агари. Все же временами, точно под влиянием какой-то таинственной мысли, Агарь вдруг обрывала разговор, и взгляд ее делался неопределенным и темным. Тогда Генриетта вставала и без слов нежно обнимала ее.

После долгих просьб Генриетта наконец разрешила ей прочесть знаменитую «Эстетику Карла Маркса». Агарь, без сомнения, не много в ней поняла. Но поставленные ею после прочтения книги вопросы говорили о таком здравом смысле и такой остроте ума, какие обнаружили далеко не все члены комиссии, перед которой Генриетта Вейль защищала свою диссертацию.

Однако при выборе книг здравый смысл Агари выражался довольно странно. Мудрые, но жестокие и холодные рассуждения вечно спорящего, вечно сомневающегося народа оставляли ее почти равнодушной.

Не проклятия одетых в звериные шкуры пророков прельщали ее, а роскошь, которую они громили. Могущественная Аталия, Давид из «Зохара» с семью золотыми диадемами на золотой голове, Соломон, принимающий почести царицы Савской, наполняли ее восторгом.

Она вместе с Ахабом была против Ильи, вместе с Езехиасом против Исайи.

В глубине души она не жалела о вавилонской неволе, славой ассирийской покрывшей женщину одной с ней крови.

И сейчас, если бы не был разрушен храм, разве стал бы какой-нибудь Дизраели фактически главой надменной британской империи?

Генриетта Вейль знала об этих мятежных порывах, понимала всю их неправильность, с точки зрения чистого сионизма.

Ученая не раз спрашивала себя, какая могла быть польза для женщины, обреченной окончить дни свои в «Колодезе Иакова», в воспоминаниях о великих иудейских героинях?

Но как сделать замечание человеку, который никогда не предавался грезам? Ведь в поступках Агари царили спокойствие и рассудительность.

Она тысячу раз доказывала это, особенно когда дело касалось организации колонии.

При своем возникновении «Колодезь Иакова» получил хартию, составленную лично Генриеттой Вейль. Первоначально в ней воплощались самые сокровенные мечты духоборцев, братьев морав и сен-симонистов.

Пришлось поспешно разбавить водой эту мистическую эссенцию. Однако по существу дух колонии остался коммунистическим. Решения принимались большинством голосов, общим собранием населения колонии.

Это же собрание ежегодно назначало администрацию, необходимую для управления делами, и нужно признать, что избирались всегда самые достойные.

К началу года начальник каждого отдела представлял свой устав внутреннего управления, утверждаемый экстраординарным собранием. Так, ведающий финансовой частью составлял отчет о бюджете, состоявшем из прихода и расхода в колонии. В первые годы в графе «приход» фигурировали исключительно пожертвования Национального фонда, в зависимости от нужды распределяемые верховным комиссаром между колониями.

В «Колодезе Иакова» эти деньги все до последней копейки поглощались расходом. Жили надеждой, что в скором будущем приход его превысит. Был даже выработан план, как употребить этот излишек. Треть должна была поровну делиться между всеми членами колонии; остальные две трети шли на усовершенствование и развитие общего хозяйства.

Административные обязанности, как бы сложны они ни были, не освобождали от физического труда. Только одно исключение было единогласно сделано общим собранием – для Исаака Кохбаса. Он уже еле справлялся с взятой им на себя непосильной ношей, правда, заслужил доверие верховного комиссара.

Каждые два дня он уезжал из колонии. Остальное время поглощали совещания с начальниками различных административных отделов.

Не было ни одного финансового, земледельческого или иного вопроса, с которым бы к нему не обратились за разрешением. Фактически все проходило через его руки.

И если колония могла существовать в условиях, по мнению бедной Генриетты Вейль, придававших ей силу, а в действительности чисто теоретических, то только потому, что человек, убивавший себя работой, не задумываясь, отдал ей две вещи, не имеющие ничего трансцендентального: свою активность и свое сердце.